— Вот это авария! Смотрите, как полыхнуло… Скорость-то была приличная!

С возвышения в задней части автобуса сквозь мглу, окутавшую улицу, я видела за лобовым стеклом взметавшиеся к небу языки пламени – аккурат на перекрёстке метрах в ста впереди грузовик, шедший наперерез потоку, протаранил бензовоз. Видимо, отчаявшийся водитель вышел на встречную полосу, не рассчитал скорость и не справился с управлением на скользкой дороге. От удара цистерна раскололась надвое и полыхнула, и теперь горящее топливо разливалось по перекрёстку, отрезая нам путь вперёд. Встречная полоса уже была перекрыта полицейской машиной, а рядом с огромным гудящим костром суетились чёрные силуэты.

— Детки, пристегните ремни! — зычно скомандовал Родион. — Придётся немного срезать околицами, чтобы не остаться тут навсегда…

Никаких ремней, конечно же, не было, поэтому я просто вцепилась в переднее сиденье. Автобус скользнул вперёд, дёрнулся, а потом с пронзительным жужжанием коробки передач стал сдавать назад прямо по тротуару, набирая скорость и протяжным гудком распугивая редких пешеходов. Словно заправский автогонщик, водитель вывел тяжёлую машину на пересечение с переулком, юзом оттормозился и, выкрутив руль, повёл автобус дворами. За покрытыми инеем окнами мелькали заборы, заснеженные помойки и припорошенные снегом припаркованные легковушки. Откуда-то из щелей задувал морозный воздух, и меня трясло от холода, однако мы хотя бы двигались, чего нельзя было сказать о тех, кто остался позади.

Родион был самым пожилым из школьных шофёров – и самым опытным. Он всегда ездил по правилам, полжизни проработав водителем-дальнобойщиком, поэтому был безжалостен к тем, кто подреза́л его автобус или пытался обогнать в неположенном месте, во весь голос распекая нарушителя злобным многоэтажным матом. При всём этом он очень любил детей, относился к ним как к своим собственным внукам и ужасно краснел, когда осознавал вдруг, что его матюги и проклятия в адрес очередного лихача, застыв в молчании, только что слышал полный автобус ребятишек…

Сейчас лицо его, которое я видела в установленном в начале прохода большом зеркале заднего вида, было каменным и не выражало никаких эмоций. Он молча и сосредоточенно крутил руль, а автобус прыгал на неровностях, пробирался какими-то неведомыми волчьими тропами, протискиваясь там, где проедет не каждая легковая машина.

Время летело незаметно, и вскоре за лобовым стеклом снова показалась широкая дорога. Мы вынырнули из переулка и уткнулись в автомобильную пробку, но на этот раз – почти у самой цели нашей поездки. Шоссе упиралось в железную ограду и сворачивало в сторону, а прямо за забором начиналась территория космопорта. Вдалеке виднелся терминал и взлётная полоса, а чуть сбоку сквозь снежную пургу с трудом можно было различить подсвеченные пламенем дюз силуэты космолётов, которые один за другим отделялись от площадки и медленно уплывали вверх, за низкий облачный покров.

Над проходом, между сиденьями всплывали облачка пара от горячего дыхания. Кто-то из учеников зашёлся в тяжёлом простуженном кашле. Родион нажал на клаксон, автобус протяжно заревел, но ни одна из стоящих в пробке машин не сдвинулась с места – было просто некуда. Подождав с полминуты, шофёр воскликнул:

— Правила, предписания… Да кому, к чёрту, нужны эти правила?! А ну, посторонись!

Автобус пополз вперёд, протискиваясь в промежуток между двумя легковушками. Справа о борт тяжёлой машины пронзительно заскрежетал металл. Поворот руля – и наш автобус на встречной полосе. Ещё один поворот, металлический лязг, душевный матерок Родиона – и мы уже несёмся вдоль ограды по ухабам занесённой снегом просёлочной дороги в противоположную сторону от шоссе, ведущего к главному терминалу. Стуча зубами от озноба, я благодарила небеса за то, что нас вёз именно Родион. Я точно знала – что с ним у нас всё будет хорошо. «Пучком», как любил выражаться Руперт.

Вскоре впереди показались ворота служебного въезда на обширную территорию космопорта, возле которого уже стояли несколько машин – похоже, внутрь никого не пускали. Ворота были закрыты, и охраны видно не было, мороз загнал караульных внутрь небольшого КПП у ворот. Так и оказалось – при нашем приближении из будки вышел человек в летней форме – одна куртка была надета поверх другой, – замахал руками и, ёжась от холода, направился к автобусу. Родион остановил машину и, не глуша мотор, выбрался наружу. Он что-то объяснял охраннику, указывая рукой то в сторону ворот, то на автобус. Спустя пару минут он вернулся, тяжело приземлился в водительское кресло, обернулся к Марии Семёновне и пробормотал:

— Хрена с два. Не пускают никого до особого распоряжения. Сказали – если мы не хотим ждать, можем попытать счастья в главном терминале. Очень смешная шутка, я оценил…

— Родион Павлович, я уже ног не чувствую, — простонала учительница. — Может, нам и правда стоит поехать к главному входу?

— Маша, ты посмотри во-о-он туда, — он ткнул пальцем вперед, за ограду. — Никто не садится на полосу и не взлетает с неё. Видишь хоть один самолёт у терминала? Я тоже не вижу – все уже улетели. А космолёты – видишь? Они тоже улетают. И когда они улетят, мы с тобой, Мария Семёновна, останемся здесь замерзать. — Родион постучал по дисплею наружного термометра. — Минус сорок четыре… Меня такой исход совершенно не устраивает. А тебя, Маша? Тоже нет? То-то же. Давай-ка, цепляйся покрепче. Ждать не будем – будем действовать. Дети, держитесь, мы идем на таран!

Родион сдал назад, переключил передачу и ударил по газам. Меня вжало в сиденье, и я инстинктивно зажмурилась. Сквозь рёв двигателя раздался звонкий удар о металл, хлопнула разбившаяся фара, автобус ощутимо тряхнуло, и через секунду громоздкая машина мчалась по территории лётного поля, набирая скорость и разметая в разные стороны снежные наносы. Я посмотрела назад и увидела остальные автомобили. Стоявшие до этого возле ворот, они ринулись следом за нами – водители не преминули воспользоваться открывшейся дорогой, а охранники выбежали из КПП, прыгали и размахивали руками. На них уже никто не обращал внимания – все сосредоточились на собственном спасении…

Впереди уже почти ничего не было видно – даже здание терминала было скрыто плотной снежной завесой. Автобус натужно ревел двигателем, зарываясь в снег, и в какой-то момент мы полностью остановились. Родион чертыхнулся и попытался сдать назад. Машина не сдвинулась с места, колёса буксовали, а двигатель молотил вхолостую.

— Хорошо сидим! — задорно крикнул Родион Павлович. — Не думал я, что когда-нибудь посажу эту птицу на брюхо!

— М-может, т-толкнём? — дрожащими от холода губами предложил один из мальчишек спереди.

— Куда толкнём, малой? — воскликнул Родион, всплеснув руками. — Тут вон снега уже по бампер! Можем попробовать дойти, визуально так до площадки метров триста… Но, чёрт подери, отсюда уже ничего не видно, и если идти – то только наощупь, да по сугробам… Ну, ребятки, совершим марш-бросок по снежку?

Молчание было ему ответом. Родион крякнул, снял потёртый пиджак и накинул его на плечи Марии Семёновне, оставшись в клетчатой рубашке. Нажал кнопку открытия дверей. Схваченный изморозью механизм со скрипом поддался, впуская внутрь обжигающий ветер и казавшийся совсем близким басовитый рокот ракетных двигателей.

Шофёр спрыгнул в снег, погрузившись по колено, и принялся помогать выходящим школьникам. Я выбралась предпоследней, за мной в мороз выпрыгнул Рупи. От холодного пронзающего насквозь ветра мои руки и ноги почти моментально отнялись, а Родион прокричал:

— Ребята, давайте на звук, я сразу за вами!

Как во сне, я пробиралась через сугробы, держа Руперта за руку. Кажется, тело отключило восприятие окружающей действительности, и из внешних раздражителей остались только этот мерный гул и холодная ладонь друга – ледяная, как всё вокруг. Руки и ноги двигались сами собой, в лицо бил снег, намерзая ледяными катышками на ресницах, и не осталось ничего – только тупое и упрямое желание дойти куда-нибудь. Идти вперёд, двигаться, пока есть силы, сбежать, улететь, выбраться в тепло – куда угодно из этого сковывающего мороза. В бушующей снежной пурге тёмные силуэты идущих впереди одноклассников один за другим таяли, словно сахар в воде.