Постояв несколько секунд на середине лестницы, я вновь спустилась вниз и уселась на пыльную нижнюю ступень. Червячок страха всё елозил внутри меня, тревожно копошился, но понемногу успокаивался, и я для себя решила, что спешить некуда – впереди всеми своими яркими красками разворачивалось бесконечно длинное лето. Моё собственное лето. Можно будет целыми днями носиться с Джеем в полях, гулять по лесу в поисках грибов и ягод, ходить к ручью и читать любимые книги, ловить сачком бабочек…
Но больше всего мне хотелось дождаться темноты, взобраться на крышу по приставной лесенке, лечь на остывшую черепицу и просто смотреть вверх, на звёзды. Я могла часами лежать на голом колючем шифере, представляя себе огромные, невообразимых размеров горячие шары, свет от которых летел сквозь года и столетия. Нёсся, преодолевая триллионы километров, мчался прямо ко мне для того, чтобы именно я в эту самую минуту увидела его. Свет для меня. В эту тихую, нарушаемую лишь стрёкотом сверчков ночь…
— Спасибо тебе, Лиза, что не дала мне умереть в одиночестве, — сказал Рамон – крепкий, молодой, в самом расцвете сил.
Он сидел на подоконнике распахнутого чердачного окна, свесив ноги вниз, и тоже глядел ввысь, на мерцающие искорки далёких звёзд. Бритая наголо, его голова отражала робкий отсвет лампы, льющийся из окошка.
— Я оказался намного удачливее того парня, Джона, — усмехнулся он. — Страшно представить, каково ему было превращаться в чудовище. Одному в этой тюремной камере, без надежды, без кого-нибудь, кто был бы рядом…
— Я не могла иначе, Рамон, ведь ты мой друг, — сказала я, и мой неизменный спутник – призрак вины – вновь положил мне руку на плечо. — Но я не успела освободить тебя до того, как это случилось…
— Знаешь, я бывал строг к тебе, иногда даже чересчур, — нахмурился мой наставник – юный двадцатипятилетний парень с серьёзным лицом. — Не позволял себе сказать лишнего, похвалить лишний раз. И я уверен – это пошло тебе на пользу. Но я хочу сказать – может, слегка запоздало, – что горжусь тобой. И всегда гордился.
Мягкость для него была непозволительной роскошью, слабостью, и проявил он её лишь один раз – встав лицом к лицу с неминуемой гибелью. Такое признание тронуло меня, ведь я почти никогда не слышала от него ничего подобного. Однако, мне казалось, что любой на моём месте не оставил бы друга в беде, был бы с ним до конца – это само собой разумеющееся.
— Я просто оказалась в нужном месте в нужное время, — ответила я, пожав плечами. — Так совпало, Рамон, это не моя заслуга.
— Ты была со мной до конца несмотря ни на что, — твёрдо сказал он – отрок лет семнадцати, жилистый и спортивный. — Я ждал тебя, и ты пришла ко мне. И она… Она тоже ждёт тебя…
— Она?
— Да, — кивнул юный черноволосый школьник Рамон Гальярдо. — Она ждёт тебя там, далеко, но это другое ожидание, изматывающее, беспощадное. То самое, когда надежду сменяет отчаяние, а потом вновь приходит надежда. И так до бесконечности, пока не высохнет, не истлеет сама душа, неспособная больше держаться и ждать.
Я вспомнила о Софи, и мне стало невыразимо грустно оттого, что она целыми днями, не зная сна и отдыха, просиживает возле койки, слушая монотонный писк приборов жизнеобеспечения. Милая Софи, я знаю, что ты меня поймёшь. Ты примешь любое моё решение, но ты смертельно устала, я это знаю. Потерпи немножко, скоро всё закончится…
… — Ты же помнишь Игнасио? — донёсся из ночного звёздного мрака любимый и родной голосок. — Мне вот только вчера утром передали от него сообщение. Говорит, открыл с ребятами школу единоборств, чтобы помочь потерявшимся людям найти точку опоры в жизни. После твоей расправы над теми арабами… Подумать только – я же перепугалась до смерти, а он вдохновился, будто какой-то мальчишка. Ты его, идеалиста, вдохновила… Я ему завидую иногда – мне не хватает такого вот искреннего и до наивности простого взгляда на мир… Жаль, ответить ему не могу, тут связь односторонняя…
Ритмично пиликал какой-то прибор. Тяжело дышала машина, наполняя мои лёгкие кислородом и избавляя их от углекислого газа. Софи немного помолчала, а затем продолжила:
— Папа писал. Говорил, что был не прав, и что очень ждёт меня домой, представляешь? Не имеет значения, говорит, что и кого ты выбираешь в этой жизни. Важно, что ты моя дочь, а остальное всё – ерунда… Не знаю, что на него так повлияло, но ты была права – он, кажется, что-то пересмотрел… Слушай, а может, ну её к чёрту, эту космическую романтику? Осядем с тобой где-нибудь в тихом уголке, переберёмся к берегу океана… Туда, где нет этого шума постоянно садящихся и взлетающих кораблей…
… Голос растворился в искрящемся ночном небе. Я сидела на скамейке у крыльца с раскрытой книгой в руке и дочитывала последние страницы под рассеянным светом из оконца. Дочитаю и пойду домой. Дочитаю и пойду…
«… — Вот мы и пришли. Дай мне сделать ещё шаг одному.
И он сел на песок, потому что ему стало страшно.
Потом он сказал:
— Знаешь... Моя роза... Я за неё в ответе. А она такая слабая! И такая простодушная. У неё только и есть что четыре жалких шипа, больше ей нечем защищаться от мира.
Я тоже сел, потому что у меня подкосились ноги. Он сказал:
— Ну… Вот и всё…»
… — Лиза, как ты думаешь, что сильнее – смерть или любовь? — раздался над самым ухом голос, вырывая меня со страниц книги, и я подняла глаза.
Рядом на скамейке сидел Отто, мой добрый интернатский товарищ. На нём была тёмно-синяя рабочая роба, лицо его было задумчиво-сосредоточенным, а на коленях он держал белую подушку. Самую обычную подушку, набитую перьями. Внимательно глядя на меня, он ждал ответа.
— Я думаю, смерть сильнее, — честно ответила я. — Она меняет всё, после неё всё становится неважным, даже любовь. Смерть забрала у меня всех, и я ничего не смогла сделать.
— Но ведь смерть – это всего лишь прекращение жизни. — Отто потёр затылок, словно помогая себе сформулировать мысль. — Какая сила может быть в том, что что-то было, а потом вдруг перестало быть? То ли дело любовь – огромная созидающая мощь, способная творить шедевры, преодолевать любые сложности, сдвигать с места горы… Мы ведь не исчезаем, пока нас кто-то любит и помнит, даже если нас настигла смерть…
— Может быть, ты и прав, Отто, но я знаю только смерть, — сказала я. — Я так хорошо изучила её, узнала со всех сторон, прониклась её гранями. А моя любовь к смерти делает её непобедимой, — выдохнула я последние слова, и облачко ледяного пара поплыло над ночным пшеничным полем.
— Ну что ж, раз ты любишь смерть, тебе, наверное, не терпится встретиться с ней? — спросил мой друг.
— Пожалуй, так, — согласилась я. — Не могу же я вечно бегать от своей любви. Однажды нужно шагнуть ей навстречу.
Чувство упокоения сливалось в странных объятиях с гнетущим ощущением неизбежности. Бесконечные, озарённые то ярким Солнцем, то незнакомыми звёздами поля и рощи вокруг дома были пустынны – лишь шумел одинокий ветер среди колосьев. Здесь, среди своих старых воспоминаний я никого больше не встретила и никогда не повстречаю. Этот мир был совершенно пуст. Он был моим целиком и безоговорочно, и единственным местом, где я ещё не побывала, оставался дом. Но когда-то мне всё равно придётся вернуться домой – и увидеть лица.
Я не видела, но точно знала – за тонкой дверью, у обеденного стола сидят мама с папой и о чём-то беседуют. Рядом с третьим, пустующим местом стоит ещё одна полная супа тарелка, а под столом, подложив лапы под морду, разлёгся Джей. Вот он поднял голову и высунул смешно подрагивающий язык. Он выжидающе смотрит на дверь – он знает, что я здесь. Как все собаки в мире, он чувствует хозяйку задолго до того, как она покажется на глаза. Джей терпеливо ждал. Мой дом ждал меня.
— Мне пора, Отто. — Я закрыла недочитанную книгу, встала и взялась за деревянные перила…
… — Я очень скучаю по тебе, — тихо прошептало небо. — Мне без тебя так одиноко... Вот держу сейчас твою руку, неподвижную, безвольную, но я знаю – ты же всё чувствуешь. И лоб у тебя такой сухой… Должна же быть в этом мире справедливость, ну хоть малейшая! — Небо всхлипнуло, голос ветра дрогнул. — Хотя бы малость… Сейчас придёт доктор. Я пойду немного посплю, а потом снова вернусь, ладно?..
