Устало ковыляя по очередному проспекту, я заприметила впереди полицейский фургон, движущийся мне навстречу. Секунда размышлений – и я свернула в проулок, к тёмным деревьям. Позади шумели машины, слева возвышался спящий жилой дом. Во дворе было тихо, лишь ветер шумел в кронах деревьев, сквозь которые справа проглядывало сплошное пятно ярко-белой стены. Из тьмы показались массивные латунные ворота с небольшой приоткрытой дверкой у их основания, а по асфальту побежал луч фар свернувшей следом за мной полицейской машины.

Стараясь вести себя естественно, я сунула руки в карманы и устремилась прямо к латунной дверке. Передо мной вырастало величественное сооружение – белоснежные стены, покрытые известняком, были украшены вытянутыми вверх продолговатыми окошками. Всё это древнее великолепие венчали золотистые купола, россыпями искр скользившие сквозь беспокойные ночные ветра. Я потянула на себя дверь и вошла в звенящую тишину храма.

В просторном зале не было ни души. Округлый потолок с изображениями святых сходился над головой, а под ногами сверкал мрамором идеально чистый пол. Справа возвышался иконостас, из его едва освещённых глубин на меня выжидающе смотрели образы святых. По левую руку от меня редкой россыпью свечей во тьме выделялся канун, и я направилась прямо туда. По спине бежали мурашки, я уже почти слышала – сейчас скрипнет дверь, и следом за мной войдут полицейские. Но ничего не происходило, было абсолютно тихо, даже городской шум не достигал этого места, не мог пробиться сквозь толстые надёжные стены.

Я подошла к кануну, над которым застыло небольшое распятие. Скосив глаза на лежащие тут же свечи, взяла одну из них и осторожно, стараясь не дышать, подпалила от уже горящей. Глядя на танец свечного пламени, я чувствовала странное опустошение. Душа будто погружалась в чёрную бездну, напитываясь болью от совершённых деяний. Убитые люди, искалеченные судьбы, сломанные жизни. Всё это происходило рядом со мной, будто я была ураганом, сметающим всё на своём пути. Он, может, и рад был бы дарить людям радость, нести счастье и достаток, но такова природа урагана – разрушать. Он больше ничего не умеет…

— Я могу вам чем-то помочь? — раздался тихий деликатный голос.

Я вздрогнула, обернулась и увидела рядом с собой священника. Коренастый, небольшого роста, в чёрной мантии, с массивным крестом на груди, он, сцепив руки, вопросительно-выжидающе смотрел на меня умными и добрыми глазами из-под массивных очков. Седые волнистые волосы были забраны в аккуратный хвост.

— Не уверена, — ответила я. — Можно я просто постою тут немного, а потом пойду?

— Конечно, как скажете. Если понадоблюсь, я буду рядом, — сказал священник и растворился в приалтарной тьме.

Неожиданно мне захотелось поговорить хоть с кем-нибудь, поделиться наболевшим, покаяться в содеянном. Покаяться? Нет, это вряд ли… Перед глазами то и дело восставал образ – маленький Саша, его ручка, тянущаяся ко мне сквозь тьму, и едва слышное: «Пожалуйста, возвращайтесь».

— Уважаемый… — позвала я священника. — Хотела сказать отец, но отцом вас язык не поворачивается назвать… Не знаю, почему – не могу.

Священнослужитель материализовался по правую руку от меня и устремил задумчивый взгляд на распятие.

— Это необязательно, — легко сказал он. — Вы пришли сюда, и это уже благо. А Отец у нас у всех один – и это не я.

— Скажите… Прошло две тысячи лет… — Единственный вечный вопрос пришёл мне на ум. — Почему человека всё ещё нужно запугивать адом и поощрять раем, чтобы он был хорошим? Ведь это автоматически значит, что такой человек – плохой. И хорошим он может стать только из-под палки.

— Страх смерти – вот что заставляет нас спешить, совершать глупости и ошибки, — задумчиво проговорил мужчина. — Я не думаю, что есть плохие люди – есть заблудшие души, потерявшиеся в лабиринтах своего страха. Он свойственен только людям, потому что только люди из всех живых существ осознают свою конечность. И страх этот исходит от того, что люди добровольно подвешивают себя над бездной безбожия.

— Даже если Бог есть, Вселенная настолько огромна, что ему просто не до нас, — сказала я.

— Человеку иной раз нужно веровать в какую-то высшую силу, иначе он остаётся один на один с бездной, — заметил священник. — Тонкая ниточка сердечного ритма отделяет заблудших от безвременья и вечной тьмы, в которую они веруют. Разве можно избавиться от страха, если вы убеждены, что единственное, что ожидает вас – это тьма? Ничто.

Ничто… Мягкий голос его спружинил о стены и растворился в сумраке под куполом.

— А что, если они правы, и там ничего нет? — спросила я. — Что, если однажды сердце остановится, а тело просто превратится в вещь, в гору бесполезного мяса?

— Историю Иисуса впервые рассказал тот, кто видел всё своими глазами. — Священнослужитель улыбнулся. — Никто не знает достоверно, что нас ждёт. Вам легче от осознания вечной пустоты и ничто?

— Нет, не легче, — призналась я.

— В том-то и дело. — Священник взглянул на меня. Блики свечного пламени отражались в стёклах. — Поэтому вы пойдёте дальше – искать свой путь и свою силу, а я останусь здесь. Потому что я их уже нашёл.

— Хорошо иметь абсолютную, непоколебимую веру, — заметила я. — С ней намного проще жить.

Капля воска упала на металл ладони, застыла крошечной полупрозрачной кляксой.

— Не бывает абсолютной веры, — сказал священник. — Только ноль всегда абсолютен, он превращает всё в ничто. А нам, людям, свойственны сомнения, и это нормально. Лишь глупцы и фанатики никогда не сомневаются.

Мы стояли рядом и молчали. Служитель церкви, смысл жизни которого был в спасении человеческих душ, и убийца, чьи руки были по плечо в крови. Я хотела рассказать ему всё – от начала и до конца, во всех подробностях. Попросить прощения за всё, что творила, за все отнятые жизни, поплакать у него на плече крокодильими слезами. Однако во всём этом не было смысла, и я смогла лишь выдавить из себя:

— Мир рушится. Я это чувствую.

— Это было и это будет, — спокойно ответил он. — Вавилон пал, Вавилон забыт. Построен новый Вавилон, с единым языком, но новыми идолищами и новыми разделительными рубежами. И этот Вавилон тоже падёт. Однако, каждый его житель имеет свободу выбора, и каждый в силах сделать правильный.

Порыв гулявшего в здании ветра ударил в спину, свеча в моей руке потухла. Я сказала:

— Мне пора идти.

— Идите, — ответил он. — Это лучшее, что можно сделать, когда не на что опереться…

* * *

Возле церкви было пусто. Не было полицейского фургона, в кустах меня не поджидали бойцы спецназа, поэтому я выбралась под свет фонарей и отправилась дальше по проспекту.

Миновав широкую кольцевую дорогу, я вышла к старым заброшенным рельсам. Две неровные ржавые колеи уходили вдаль, потрескавшиеся бетонные шпалы были подсвечены тусклыми фонарями тянувшейся параллельно улицы. Тело гудело от усталости, я считала шпалы, шагая по полотну, и в конце концов, миновав полдюжины стрелочных переводов, упёрлась в тупик, обрамлённый забором территории института. Цель находилась в одном шаге от меня.

Забор был высоким, но местами вплотную к нему росли деревья, поэтому перебраться через него не составило труда, и я оказалась внутри периметра за старым кирпичным гаражом. Вокруг валялись какие-то ржавые железяки, общий пейзаж говорил о том, что это техническое строение давно не используется. Пробравшись по сугробам до неожиданной проталины, я обнаружила пару тёплых труб со старой ободранной изоляцией, выходящих из-под земли и скрывавшихся где-то за забором покосившихся бетонных плит. Порадовавшись столь удачному стечению обстоятельств, я решила отогреться и переждать здесь остаток ночи.

Я сидела, прислонившись спиной к трубе, и глядела в небо. Здесь, на глухой окраине города, можно было легко различить пульсирующие огоньки звёзд. Где-то там наверняка подмигивал мне мой Луман, неразличимый на фоне гораздо более ярких и массивных светил, а вокруг него вращался мёртвый ледяной шар моей погибшей родины. В этой тишине разум мой, словно нож, резала мысль о людях, погребённых под развалинами жилого дома, которые до сих пор разбирают спасатели. О маленьком мальчике Саше…