Наконец получаю письмо от Ольги. Радостная весть: их госпиталь разместился в пяти километрах от нас, в селе на берегу Днепра. Летаем мы сейчас мало, можно бы и сходить к ней, но Ольга пишет, что они опять в прежнем режиме: с обеда за полночь — операции, с утра отсыпаются. Решаю отложить встречу до лучших времен.

Меня настораживает, что в воздухе мы почти не встречаем истребителей противника. Неужели хваленые “Нибелунги” отступились от нас? Что-то не верится.

Как потом оказалось, “Нибелунги” в это время перегруппировывались, перелетали на новые аэродромы, поближе к нам. Но то, что уже несколько дней подряд мы с ними не встречались, несколько расхолодило нас, и я чуть не поплатился за это.

Возвращаясь с очередного задания, по команде Волкова я, как обычно, ушел вместе с Сергеем на высоту. Пока эскадрилья садится, я делаю круг, осматривая окрестности. Вроде бы никого нет. Завершаю патрулирование и иду на посадку. Только успеваю выпустить шасси, как слышу тревожный голос Жучкова: “Двадцать седьмой! “Мессер” в хвосте!” И тут же чувствую, как “Як” вздрагивает от попаданий, что-то с силой бьет по левой руке.

Если бы меня потом спросили, какой маневр, какую фигуру высшего пилотажа я выполнил, уходя из-под огня, я бы не смог ответить. Руки и ноги сделали что-то такое, единственно верное, сами собой. Совсем близкая земля сначала вздыбилась, потом оказалась прямо под кабиной, вот-вот фонарем зацеплю, потом перед глазами ничего, кроме неба, и вот в прицеле — “мессер”, крупным планом. Не целясь, жму на гашетку. Есть! “Мессер” взмывает вверх, словно ища там спасения, переворачивается и врезается в землю.

А я разворачиваюсь и оглядываюсь — должен быть еще один. Вот он! Они с Сергеем идут друг на друга в лоб. Убираю шасси и намереваюсь атаковать “мессера” на выходе из лобовой атаки. Делаю резкое движение левой рукой, и меня буквально скрючивает от боли. Я ранен. Левый рукав комбеза потемнел от крови.

А Сергей, разойдясь с “мессером” на лобовой, делает петлю. Немец делает такой же маневр, но у Сергея петля круче, и “мессер” оказывается у него в прицеле. Гремит пушка “Яка”, и “Мессершмит”, как бы завершая свою “фигуру”, врезается в землю.

На стоянке я не могу вылезти из кабины, настолько ослабел. Крошкин буквально вытаскивает меня, ухватив под мышки. Осмотрев и обработав рану, врач выносит решение:

— Ничего страшного: сквозное ранение, кость цела. Жить будешь, летать тоже. Но придется недельку на земле поскучать.

Ребята летают, дерутся, а я скучаю. Была мысль сходить к Ольге, но я прогнал ее. Не хватало еще явиться к ней перевязанным. Не хочу ее расстраивать.

Два дня подряд идут дожди. Сразу, как только прояснилось, хозяйка нашей хаты принесла целый кузов грибов. Глядя на такое богатство, расспрашиваю ее о грибных местах и отправляюсь в лес сам. К фронтовым ста граммам вечером ребята имеют большую сковороду жареных грибов.

— Молодец, Андрей! — говорит Волков. — Зря времени не теряешь. Если так и дальше пойдет, я сам тебе правую руку прострелю, когда левая заживет. Будешь нас грибами до зимы обеспечивать.

Утром, после завтрака и перевязки, я снова отправляюсь в лес. С детства люблю я это занятие — охоту за грибами, их поиск, поиск мест, где они могут расти. Вот знаешь точно: здесь должны быть белые, а их не видно. И начинаешь искать, осматривая участки под самыми различными углами. Бывает, что проходишь мимо крупного ядреного гриба, потом оборачиваешься и видишь, что едва не наступил на него. Как это объяснить?

В азарте грибной охоты я совсем забываю о войне. Она вторгается в мой лесной мир грубо и бесцеремонно. В дерево рядом с моей головой бьет пуля, тишину леса разрывает звук выстрела. Падаю на землю и выхватываю пистолет, хорошо еще, что в хате его не оставил. Кто стрелял? Откуда?

Тишина, нигде ничего не шевелится. Отползаю метров на пятнадцать и осторожно приподнимаюсь. Снова выстрел и свист пули над головой. Теперь ясно, стреляют вон из тех кустиков, на которые я как раз шел. Разглядеть что-либо мешает листва. Отползаю к ближайшему кусту и толкаю его сухой веткой, не сводя глаз с кустов, где засел невидимый враг. Снова грохочет выстрел. Теперь я засек вспышку. Аккуратно прицеливаюсь чуть правее ее и плавно жму на спуск. Отдача кидает “ТТ” вверх. Из кустов слышится стон, там кто-то возится. Снова гремит выстрел, и все стихает. На этот раз вспышки я не вижу, свиста пули тоже не слышно.

Выжидаю минут десять — все тихо. Еще раз шевелю кусты — никакой реакции. Значит, я или убил своего противника, или тяжело ранил. Осторожно привстаю. Все тихо. Медленно, крадучись, двигаюсь к кустам, держа наготове “ТТ”. За кустами, лицом вверх, лежит человек в сером изодранном комбинезоне. Светлые волосы, изможденное, заросшее щетиной лицо. На первый взгляд ему лет под пятьдесят. Приглядевшись, понимаю, что это мой ровесник. Левое плечо его разворочено пулей из моего “ТТ”. На левой стороне груди — пятно крови и пороховая подпалина. Правая, откинутая в сторону рука сжимает “вальтер”. Видимо, после того как я в него попал, он застрелился.

Правая нога убитого — в сапоге, левая босая и распухла до последней крайности. Мне все становится понятно. Этого парня сбили, он выбросился с парашютом и при приземлении сломал или вывихнул ногу. Пытался добраться к своим, но вот натолкнулся на меня. Когда я его ранил, он понял, что отсюда ему, уже не уйти.

Вынимаю из остывающей руки “вальтер” и расстегиваю на груди окровавленный комбинезон. Ого! Эсэсовские молнии на петлицах, на груди Железный крест, а ниже широко раскинутые золотые крылья, под ними — свастика. А между свастикой и крыльями — надпись готическими буквами: “Nibelung”. Вот они какие!

Из нагрудного кармана достаю удостоверение. Гельмут Шмидт, оберштурмфюрер. 1916 года рождения. С фотографии смотрит молодой симпатичный парень, ничего общего с убитым не имеющий. За поясом комбинезона замечаю планшет. В нем могут быть интересные для нас сведения. Достаю планшет и изучаю содержимое. Да, враг опытный. Карта почти вся уничтожена. Сохранился только кусок нашей территории, на котором карандашом прочерчен маршрут. Начало его помечено крестиком, конец упирается в линию фронта. Больше в планшете ничего нет, кроме фотографии стройной белокурой девушки в теннисном костюме и с ракеткой в руке.

Я еще раз смотрю на карту, потом перевожу взгляд на ногу убитого, и мне становится не по себе. Как же он с такой ногой сумел преодолеть эти двадцать километров? И как он надеялся переправиться через Днепр? Линия маршрута на карте просто пересекает водную преграду, и все! Во мне пробуждается невольное уважение к убитому врагу. А я смог бы так? Ведь даже от Днепра до фронта еще тридцать километров. А через Днепр еще и переправиться надо!

Я снимаю с груди убитого золотой знак и, забыв о грибах, иду на аэродром.

Ребята уже вернулись с задания, и Волков в штабе проводит разбор полетов. Когда он заканчивает, я рассказываю о встрече в лесу. Жучков смотрит на карту.

— Пять дней он добирался сюда. В этом месте его искал истребительный батальон. Нашли парашют, а летчика — нет. Нас предупредили, но в тот день он не появился и не мог появиться. Никто не знал, что у него нога повреждена. Короче, канул бесследно и только сейчас выплыл. Надо сообщить.

Мы выходим из штаба. Я останавливаю Волкова.

— Слушай, Володя, надо бы похоронить его. Он хоть и враг, хоть и эсэсовец, но вел себя как солдат. Держался до последнего.

— Ты прав. Мужество всегда заслуживает уважения. Надо только…

— Поговорить с комиссаром, — подходит сзади Федоров. — Считай, что уже поговорил, и я дал вам “добро”. Мужество и боевое мастерство, ты прав, всегда заслуживают уважения, даже если их проявляет враг. Случай этот не надо скрывать. Мы не стесняемся учиться у врага боевому мастерству, и мужеству поучиться не грех. В самом деле, если бы они были малодушными и бездарными, они бы досюда не дошли. Да и мало чести — воевать с таким противником. Ну а если мы победим таких, как этот Гельмут Шмидт, честь нам тогда и слава.