Лютый встрепенулся, просыпаясь, посмотрел пьяным взглядом.

— Тише! — попросил он. Просто, без приказов и чинов. — Тише, Юрген!

Но песню подхватил Лука. Голос у него был зычный, полнокровный. Плыла над столами песня, тяжелая от пьяной тоски:

Люди вокруг просыпались. Бывалые воины и новобранцы, они не смотрели друг на друга, но Коршун, чарку за чаркой, опрокидывал себе в рот сивуху.

Песню подхватывали. Пели русоволосые братья Яков и Влад, пели Тид и Мис, даже Джос пел песню на своем наречии, накладывая на знакомый мотив незнакомые слова:

Песня смолкла. В казарме повисла тишина. Десятники, не сговариваясь, встали и вышли.

За окном совсем стемнело. Погасли свечи в глиняных подсвечниках. Заснули прямо так, опершись на руки, уткнувшись в столы, люди. Кай не спал. Он, шатаясь, вышел на улицу, дошел до колодца. Сел на скамью.

В душе, в сердце, в голове стояла привычная тишина. Пели эту песню в его краях? Есть ли в его жизни люди, с которыми он так же сидел за ковшом сивухи, смеялся, которыми дорожил и которые дорожили им?

Он не помнил. Словно не только память вынули из головы, но и душу из тела. Пусто в голове, пусто в душе. Одиноко.

Утром старшинам было стыдно, что вчера по пьяному делу они расчувствовались. Рыжего и Луку выпороли прутьями «за запрещенные песни, неповиновение начальству и попытку сеять смуту». И снова Лука смотрел на Кая с ненавистью. Взгляд Северянин выдержал. Не пытался отводить глаза. Он искренне не понимал, в чем его вина. В том, что молча слушал песню? В том, что его молчание приняли за преданность магам?

Десятники, давшие спьяну слабину и позволившие петь запретную балладу, тоже смотрели на Кая волками. Им не за что было наказывать его, хоть и очень хотелось. Чувствуя их неприязнь, и остальные держались в стороне. Кай молчал и готовился к новой драке.

Днем были тренировки. Ночью была драка. Словно проверяя Кая на прочность, били остервенело. Снова набросили на лицо подушку, прижали руки и стали наносить удары кулаками. Увернуться он не мог, закричать тоже, поэтому напрягал мышцы, каменел под ударами, терпел.

Утром с трудом встал с кровати. Сам перевязал ребра разорванной рубахой и пошел на тренировки.

Старшины все поняли. Коршун и Лютый обменялись взглядами и сделали вид, что ничего не случилось. Кай тоже молчал. Новобранцев заставляли биться деревянными мечами, стрелять из луков, копья метать. Кай не мог биться, не мог натягивать тетиву, не мог кидать копье. Болели ребра, не давая дышать в полную силу. Но упрямство и злость, как верные друзья, продержали его на ногах до вечера. Ужин не лез в горло. Кай поковырял кашу и положил ложку на стол. Выпил воды и медленно пошел в казарму. У входа его ждали. Тид и его приятели-пираты. Кай пошел прямо, не пытаясь избежать встречи.

— Ты дохнуть собираешься? Нет? — спросил Тид. — Нам ребята порассказали о твоих приключениях. Ты кто такой? Человек?

— Вам не надоело? Вам и тем двоим сказочникам? Хотите проверить насколько я прочен? Прочнее многих.

— Никто не любит хвастунов, — усмехаясь, ответил белоголовый и кивком головы указал на Кая.

Мис и Джос сделали шаг навстречу.

— Стоять!

Все замерли.

Лютый обошел Кая и встал между ним и нападавшими.

— Мне плевать, чем вам не нравится Северянин, но если вы пришибете его, спросят с меня. Так что держите себя в руках. Иначе я кому-то руки укорочу. Для воина одной достаточно, чтобы топор держать. Я это устрою!

Он помолчал, обвел всех взглядом.

— Мы поняли друг друга?

Пират криво усмехнулся и пожал плечами, затем развернулся и пошел в казарму, приятели потянулись следом. Лютый подождал, пока последний скроется в дверях, повернулся к Каю:

— Нравится быть одиночкой? Удобно, когда от тебя никто не зависит? Хорошо. Только кто прикроет твою спину в бою, парень?

Десятник сплюнул под ноги и пошел прочь.

Он справился. Болезнь отступила. Ри вновь дышал полной грудью, чувствовал голод и жажду. Выжил. Радоваться или отчаиваться? Белая чума пощадила его, а это значит одно: он больше не чародей.

В камере было темно. Так часто случалось за последние дни. Тюремщики забывали о нем. Факелы гасли, затем их вновь зажигали. Посреди каменного мешка появлялась глиняная тарелка с похлебкой и кусок хлеба. Затем о нем вновь забывали. На день, на два? Не различить.

Ему часто снился один и тот же сон. Он стоит во дворе замка, расправив плечи и раскинув руки, а вокруг, послушный каждому жесту, играет невидимый оркестр. Вот вступают утренними тенями скрипки. Почти неслышные, невесомые, как перо, их звуки тихо ложатся на камни двора, робко касаются стен.

Дальше, наступая босыми ногами на тени, идет виолончель. Уверенная и дерзкая, она подчиняет себе все вокруг, музыка отражается от каменных стен, множится, становится морем, наполняет грудь, заменяет кровь.

Далеким рокотом, неразличимым за скрипками и виолончелью, стучат литавры. Есть что-то первобытное в их решительном, рокочущем ритме.

Рассыпается медяками по камням мостовой, смеется гитара. Замирают удивленные скрипки, останавливается рассерженная виолончель, и лишь литавры продолжают рокотать, несокрушимые старые вояки. Что за дело им до глупой девчонки?

Ри открывает глаза, музыка еще звучит в нем, но вокруг глухая темнота. И тоска за сном. Тоска за музыкой, такая острая, что на глазах выступают слезы.

Несколько дней о нем не вспоминали. Погасли факелы. Он так долго голодал, что перестал чувствовать голод, лишь жажду. Ри утолял ее, облизывая скользкие стены. В кромешной темноте он уже не различал закрыты его глаза или открыты, спит он или бодрствует.

Ри опирался спиной на скользкую от плесени стену, зажимал левой рукой воображаемые лады, ласково проводил пальцами по струнам, словно перебирал волосы любимой. И музыка просачивалась сквозь пальцы, наполняла каменный мешок, смешивалась со стуком капель, усиливалась, возвращалась к музыканту, впивалась в кожу, проникала в кости, в кровь. Оживляла мертвеца, которым он стал.

Не человек, не маг… Кто? Что он тогда?