— Ты все решила сама, детка? — спросил Хант. — Мое мнение тебя не интересует? — Мира вздохнула и отвела взгляд. — Мне казалось, что решение расстаться люди должны принимать обоюдно. Ты не подумала о том, что я могу волноваться, искать тебя? В конце концов, я пока еще за тебя отвечаю. Имею право знать, куда ты едешь, и чем собираешься заниматься?
— Я оставила записку, — напомнила Мира.
— Записку, — Хант полез в карман пиджака, — интересную записку ты оставила, — он вынул бумажник и извлек открытку с изображением гостиницы, в которой они с Мирой виделись в последний раз. — Эту записку? Будь добра прочесть мне ее лично…
— Я помню…
— Помнишь? — удивился Хант.
— Да, я написала, что не люблю тебя, и никогда не любила. Что ты — моя катастрофа, Ханни, хроническая болезнь, шизофрения, от которой надо лечиться…
— Прекрасно! Где здесь указан адрес больницы или пансионата, в котором лечат хронических идиоток? Где номер счета, на который я должен перевести деньги за лечение? Где указана сумма и срок?
— Я не адрес тебе оставляла, — объяснила Мира, — я последний раз объяснялась тебе в любви, и хватит разыгрывать сцену, аудитория ее не оценит.
— Ты объяснялась в любви? — удивился Хант. — Кому? Я памятник? Я скульптура на кладбище, к которому можно подойти и возложить венок? Разве я потерял способность реагировать на объяснения в свой адрес? Теперь ты решаешь за нас двоих… — его тревожный взгляд застыл на лице Даниеля. — Мой мальчик, что они с тобой сделали? — Хант поднялся с табурета и потрогал повязку на лице своего любовника. — Даниель, ради всего святого, чем ты здесь занимался? Тебя били? — Хант сурово взглянул на Артура. — Этот тебя бил? Или вон тот? — он указал тростью на Оскара, притаившегося под лестницей. — Мирей, что здесь было?
Даниель улыбнулся, уступая Мире право объясняться, но Мира не собиралась ничего объяснять.
— Тебе выбили глаз? — Даниель отрицательно помотал головой. — Засранец! — рассердился Юрген. — Почему не звонил? Почему не сказал, что ты жив? Почему я, пожилой человек, должен лазать за вами в горы, вытаскивать вас из клоак, вместо того, чтобы заниматься делом? Сколько моей крови вы еще попьете? — он нашел уцелевшую чашку, зачерпнул воды из ведра и сделал жадный глоток. — Неблагодарные, — продолжил Хант, — безответственные, тупые дети…
— Чего это с ним? — шепнул Деев на ухо графине.
— Ничего, — ответила Мира. — Не видишь, выступает. Выступит и заткнется.
— Телефоны существуют не для того, чтобы бросать их в отелях, — продолжил Хант, — и не для того, чтобы экономить батареи. Телефоны созданы для того, чтобы близкие люди не волновались за таких легкомысленных и беспомощных мерзавцев, как вы. Как ты и Мирей, — уточнил он, глядя на Даниеля. — Я тратил на вас время и силы, вкладывал душу не для того, чтобы в один прекрасный момент найти в номере записку! Не для того, чтобы вы бросили меня и развлекались здесь! Я рассчитывал, если не на любовь и преданность с вашей стороны, то хотя бы на порядочное отношение. Все! — он с грохотом поставил чашку на стол. — С меня хватит. Теперь моя очередь решать за вас. Как я решу, так и будет! Собирайтесь оба! Немедленно!
Хант вернулся к ведру, выловил из него щепку и продолжил глотать холодную сырую воду.
— Чего это он? — снова спросил Артур.
— Чего-чего… Выступил и заткнулся, — ответила Мира, но собираться не стала.
Даниель, глядя на нее, тоже не сдвинулся с места.
— Я непонятно выразился? — удивился Хант. — Мирей?.. Я без прислуги. Может, мне прикажешь собирать твое барахло?
— Можешь делать что хочешь, — ответила Мира.
— Я хочу как следует тебя выпороть, — признался Хант, доставая из кармана портсигар. — Человеческие слова до тебя не доходят.
— Мы в доме не курим, — заявила Мира, несмотря на то, что окурки валялись всюду. — Выйдем на улицу, поговорим там…
Хант не собирался идти на улицу, он подтянул к себе битую тарелку, чтобы использовать ее как пепельницу, и закурил в ожидании, что его подопечные образумятся.
— Ладно, поговорим здесь, — согласилась Мира, но ответную речь сказать не успела.
Дверь открылась. На пороге стоял Натан Валерьянович Боровский. За его спиной возвышались фигура Привратника. Мира обомлела. Это существо напомнило графине привидение английского замка, где ей однажды пришлось ночевать. С тех пор она боялась высоких монахов больше, чем покойников. Существо заинтересовалось графиней. Оно смотрело в глаза испуганной женщине, и Мира погружалась в оцепенение, как на первом свидании с Хантом в фойе фестивального кинотеатра.
— Вот они где, — сообщил Боровский Привратнику. — Полюбуйтесь-ка на них и скажите, что делать? — Натан развел руками, глядя на присутствующих гостей и постояльцев, восседающих среди развалин.
Привратник продолжил изучать Мирославу, словно сам Господь Бог на Страшном суде собрался выплатить графине компенсацию за «катастрофу». В один момент ее запутанная жизнь распуталась сама собой, упорядочилась и обрела первозданную ясность. Лихорадка последних дней с безумными надеждами и разочарованиями сменилась полной готовностью убраться отсюда прочь. Мира немедленно бы кинулась паковать барахло, но взгляд Привратника не позволил ей сдвинуться с места. Юрген Хант продолжал курить и стряхивать пепел в тарелку.
— Натан Валерьяныч, — проблеял Деев, — а у нас Борька сгинул.
— Ага, — подтвердил Оскар. — Со вчерашнего дня найти не можем.
— Какой еще Борька? — не понял профессор.
— Шофер ихний, — пояснил Артур.
— Если он был, конечно. Учитель, с Борькой надо что-то решать…
— Смотрите, что творится? — пожаловался Валеху Натан. — Вот девочка, о которой я говорил, а это…
— А это ее проблемы, — догадался Привратник. Хант уже покурил и, опершись тросточку, глядел на пришедших так, словно это они вломились к нему в неурочное время. — Сейчас эта девочка вместе с проблемами построится на тропе и отправится отсюда вон!
— А шофер? — шепотом спросил Оскар.
— Шоферский Бог с вашим шофером! — повысил голос Валех и, наконец, отвел взгляд от Миры. — Шагом марш, строиться!
— Мира, девочка моя, — произнес Натан, — тебе придется подчиниться. — Мира проворно вскарабкалась по разбитой лестнице на второй этаж. — И ты собирайся, Оскар… за стеклами в город.
Привратник вышел во двор, за ним последовали Даниель и Артур, Оскар прихватил пустую канистру для керосина, и замкнул процессию. В комнате остались Юрген Хант, который не бил стекол и не считал себя обязанным их вставлять, и Натан Боровский, который не хотел оставлять этого человека наедине с Мирославой.
Хант поднялся. Натан сунул руки в карманы брюк и отступил от двери, приглашая гостя на выход.
— Счастливого пути, — пожелал профессор.
Хант приблизился к нему, не снимая темных очков. Выдержал паузу, вытерпел укоризненный взгляд, оперся плечом на дверной косяк.
— Ты ошибаешься, — сказал он, — если думаешь, что проблема Мирей — это я. — Натан не планировал выяснять отношений. Он подавлял в себе желание дать в челюсть незнакомому человеку. Первый и единственный раз похожая идея возникла у Натана в детстве, когда неизвестный мальчишка громил его дом, построенный из песка. В глубине души профессор был доволен собой. Желание дать в челюсть кому бы-то ни было омолодило его как минимум лет на сорок. — Не надо преувеличивать моих злодеяний, — продолжил Хант. — Мирей всю жизнь от меня бегает, хочет убедиться, что Земля круглая. Нам нравится путешествовать. — Натан смолчал. — Ее проблема не я. Проблема Мирей — ее мать. Вот с кого надо спрашивать, — Хант уже сделал шаг за порог, но незаконченная мысль задержала его. — С этой ведьмы, спроси, — уточнил он, — она изуродовала жизнь девчонке, отомстила за то, что ее отец променял породистую курицу на беспородную. — Натан остался безучастен к сказанному, но Хант не торопился строиться на тропе. — Она сбежала не ко мне, — пояснил служитель муз непонятливому ученому, — она сбежала от матери, не понимая истинной мотивации поступка. Все что делает эта девочка в своей жизни, она подсознательно делает назло матери. Эта стерва лишила ребенка желания стать счастливым человеком, а я не смог помочь. Не смог изменить прожитого… исправить то, что в детском возрасте сформировало психику! Ты не знаешь настоящей Мирей, — намекнул режиссер профессору, — и никто не знает. А я знаю. Эта девочка могла бы перевернуть мир, если б мать не внушила ей мысль о том, что она ничтожество.
