«Человек может все, — утверждал неизвестный попутчик. — Сам себя погубить, сам себя исцелить. Остаться жить в этом мире или открыть себе дверь в мир иной. Человек может докопаться до тайных истин, а может наложить табу на все, что получил от природы по праву рождения. Человек может наслаждаться свободой, а может бояться ее». «Да», — соглашался Яков. «Только в понимании этой свободы человек ограничен, потому что не представляет себе, до каких пределов свободен. Когда над тобой бесконечное небо, а под ногами надежная твердь, ты творец! Все в этом мире зависит от тебя одного. Мир, сотворенный для человека, принадлежит человеку, но почему же свобода пугает его больше, чем смерть?» «Если человек не будет бояться себя самоё, — объяснял собеседнику Яков, — значит, он перестанет бояться Бога. А если человек перестанет бояться Бога, то Бог знает, что он тогда натворит».

Номер по соседству с мосье Джи оказался пуст, и графиня тотчас в нем поселилась. Она бы с удовольствием поселилась в номере самого мосье Джи, но администратор проявил осторожность:

— Господин Зубов не женат и не предупреждал о гостях, — ответил он. — Не сомневаюсь, что появление мадмуазель станет для него приятным сюрпризом, но ключ от номера без разрешения хозяина дать не могу.

В соседнем номере графиня лишней минуты не задержалась. Она вышла на общий балкон, вскрыла нужную дверь и швырнула рюкзак в шкаф под смокинг, только что доставленный из химчистки. Прежде чем отправиться на встречу, Мира вскрыла сейф, где хозяин номера хранил документы, и сунула туда рукопись, словно кто-нибудь на Ривьере, в гостинице для небедных любителей гольфа, станет покушаться на распечатку текста мелкой кириллицей. Минуту спустя графиня сама себе затруднилась растолковать мотив столь странного поведения, и спустилась вниз, чтобы злорадно улыбнуться администратору.

— Прошу прощения, мадмуазель, — сказал он графине, отрываясь от телефона, — мосье Зубов утверждает, что не имел чести быть представленным госпоже Виноградовой. Здесь, вероятно, ошибка, — администратор даже покраснел от смущения, но взял себя в руки. — Еще раз прошу прощения… он где-то возле восьмой лунки. Если угодно, я покажу дорогу.

Возле стойки администратора графиня также не задержалась. Она вышла на стоянку электрокаров в ожидании толстого немца, который ее повезет. Графиня уже не была уверена ни в чем. Ни в себе, ни в рассудке мосье Джи, ни в забывчивом сотруднике отеля, который каждый год принимал их здесь, как родных. Единственное, в чем она была уверена всецело и непоколебимо, это в том, что толстый, конопатый немец ей никогда не откажет. Даже если она попросит бриллиантовое колье. Даже если поселится жить в его доме. А то, что гольф-клубы кишат конопатыми немцами, очевидно всякому, кто хоть раз сюда заглянул.

Немец вез графиню, не спеша. Кряхтел, пыхтел, не знал, с чего начать разговор.

— Мосье Зубов сегодня не в форме и не в настроении, — сообщил он, указывая на одинокую фигуру среди зеленой полянки. — Если желаете взять урок, обращайтесь ко мне. Мадмуазель парижанка? Парижанку видно издалека!

Графиня не узнала Жоржа. Обычно он гулял по полю в компании деловых партнеров, рассказывал байки и крайне редко посылал мячи мимо лунок. Одинокий странник в белых штанах был похож на лузера с кочергой.

— Заскучаете — всегда обращайтесь, — предложил немец. — У меня в Граасе ресторан итальянской кухни. Парижанкам нравится итальянская кухня? Конечно, все парижанки без ума от итальянской кухни…

Графиня ступила на траву, не дослушав, не поблагодарив «извозчика» за любезность. Она направилась к Зубову с подветренной стороны и наблюдала, как минимум, три мяча, пущенных мимо цели с позорно близкого расстояния. Жорж не обернулся. Он мазал до тех пор, пока графиня не встала за его спиной.

— Бог в помощь! — ободрила она гольфиста, и тот совершил последний позорный промах. — Боуги, Жорж! В чем дело? Ты запломбировал лунку? — графиня заметила, как мяч просвистел над ямкой, словно прокатился по асфальту. — Здесь будет турнир и ты поставил на новичка? — догадалась она. — Ты нанялся Гидом, Жорж, и портишь поле для своего протеже? Или ты на меня обиделся так, что руки трясутся?

— Не имею привычки вступать в контакт с незнакомками.

— С каких это пор? Неужто триппера наловил? Или чего покруче? Жорж…

— Оставим в покое мою медицинскую карту, — ответил Зубов. — Контакт с незнакомками в прошлом.

— Долго ли познакомиться? Я — Мирослава.

— Да, — вспомнил Жорж. — Действительно, Мирослава. Именно так было подписано послание на салфетке. Женщина с этим именем однажды заявила, что я был паршивым любовником и бесполезным другом, которому ни в чем нельзя доверять. На той же салфетке мне рекомендовалось навек забыть ее имя.

— Не надо! Я никогда не утверждала, что ты паршивый любовник, не надо искажать смысл. Я написала, что в качестве любовника ты мне не нужен. А другом ты мне попросту не был. Мне хотелось бы считать тебя другом, но ты не позволил. Так что не обижайся. Нельзя оценить то, чего не имеешь. Ты не старался стать моим другом, Жорж, ты старался мне покровительствовать, но твое покровительство не решило ни одной из моих проблем.

— Послушай, красотка!.. — сказал Жорж и обернулся к графине. — Я знаю, что люди иногда надоедают друг другу. Я понимаю, что иногда они высказывают друг другу претензии и выясняют отношения, но не на гостиничных салфетках! Мне бы хотелось, чтоб ты усвоила навсегда: салфетка для этого не подходит! Мне казалось, я заслуживаю большего уважения!

— Ты прав, Жорж! В следующий раз ты получишь все, что заслуживаешь на гостиничной простыне. Хочешь, прямо сегодня? Все, что пожелает фантазия!..

— Бессовестная! А если я соглашусь?

— Пойдем.

Жорж поднял мяч и задумался, прежде чем катить тележку к дороге.

— Всю душу ты мне вытоптала, Мирослава! Жить с тобой невыносимо. Любить тебя невозможно. Компаньонка из тебя никакая…

— Тогда посылай меня к черту!

— Послал бы, да жаль тебя, дуру!

— Тогда жалей.

— Что тебе нужно на этот раз?

— Просто поговорить… За жизнь. Попробуем еще раз стать друзьями, если большего не дано.

— За жизнь? У нас с тобой разное понимание жизни.

— Это причина, чтобы не говорить?

— У меня миллион причин держаться от тебя подальше. Еще больше причин изолировать тебя от общества. Я перестал себя уважать, когда связался с тобой.

— И я, — согласилась Мира, — я тоже перестала тебя уважать, когда ты со мною связался. Я всегда говорила, что ты достоин большего, чем я могу предложить. Гораздо большего! Но ты жаждал адреналина и получил свою порцию. Жорж, тебе всю жизнь не везет с бабами! Заметил? Одна другой гаже. Так, может, дело в тебе?

— Что у тебя за проблемы на этот раз?

— Вот… и в сообразительности тебе не откажешь. Золото, а не мужик!

— Мне известно о твоих приключениях в форте, можешь без предисловий.

— И мне известно о твоих приключениях. Все твои карточные долги за прошедший год висят на стене позора. Кредиторы в раздумье: вызвать тебя на дуэль или так прибить. Палач наточил инструмент и не может дождаться…

— Мира, я хочу, чтобы ты поняла: форт — большая игротека…

— Понимаю!

— …а ты паршивый игрок. Форт — экспериментарий человечества. Туда приглашают отпетых экстремалов, а ты заигрываешься там, где игрой не пахнет. Иногда сильно заигрываешься, потому что не видишь разницы между жизнью и партией в дурака. Ты путаешь свою роль в игре. Не понимаешь, что в форте ты будешь только пешкой и никогда не займешь места за игровым столом.

— Но я…

— Однажды форт прибьет тебя. Сама не заметишь, как… А я не смогу тебя выручить.

— А сейчас? Выручишь меня, Жорж? Мне нужна твоя помощь.

«Имел ли право человек распоряжаться природой? — спрашивал Яков Бессонов попутчика. — Рубить лес, чтобы рабочие мануфактуры крошили его и варили в котлах бумагу, на которой человек напишет роман. Простит ли ему Господь за роман погубленный лес?» Яков Бессонов негодовал по поводу человеческой самонадеянности, но его оппонент не разделял негодования: «Разве человеку не для того даны руки, чтобы творить? Разве не для того дана голова, чтобы дерзать? Разве не для того Господь ограничил жизненный срок, чтобы позволить своему творению ошибаться? Он просто не знал, как делать бумагу, поэтому создал разумное существо и пустил его в лес с топором». «Нет, — спорил Яков, — Бог создавал человека подобного самому себе. Если б он знал, к чему приведет изгнанье из рая… Если мы победим природу и напишем свои законы, мы приблизим свой ужасный конец, и не будет нам прощения на страшном суде». «Миллион лет на земле растут папоротники, — ответил Якову собеседник. — Миллион лет они тянутся к свету по одним и тем же Богом данным законам. За эти миллионы лет они ни разу не преступили закон. Если человек не одумается в своем стремлении повиноваться законам, разве он будет отличаться от папоротника? Его жизнь будет столь же богоугодной, сколь и бессмысленной. Разве это не ужаснее любого конца? Разве не страшнее самого страшного приговора?»