– Это слово, которое я отказываюсь признавать.

– Номойротпахнеткрабоммасломипивом, – бессвязно бормочу я.

– И чертовски идеальным ртом, – в ответ шепчет он, и это признание, которое срывается с его губ слишком легко, пока его взгляд задерживается на упомянутом рте. Забрав свой бокал, он небрежно допивает остатки пива, словно не сейчас только что напал на меня.

– «Smooth», – шепчет он, когда наша официантка приближается к столу. – Роб Томас и Сантана.

Истон разрывает наш взгляд и благодарит её, его длинные ресницы опускаются на щёки, пока он оставляет ей чаевые и ставит подпись. Вид этого заставляет мой желудок сжиматься по совершенно другой причине.

Он поцеловал меня.

Он лизнул меня.

Я хочу повторения или, по крайней мере, ещё одной попытки.

– Готова? – спрашивает он, вставая и убирая кошелёк в джинсы. Чувствуя себя соблазнённой по множеству быстро накапливающихся причин, я просто киваю.

Вместо того чтобы отвезти меня в отель переодеться, мы с Истоном оказываемся у входа в Музей поп–культуры. Я смотрю на конструкцию соединённых зданий, которые выглядят как атомные электростанции, укрытые разноцветными одеялами с призрачными краями.

– Ты явно намерен сделать из меня туристку, – фыркаю я.

– Ну, технически ты ею и являешься, а это – эпицентр многого, что тебя интересует, – он пожимает плечами, забирая мою руку в свою тёплую ладонь. – Пошли.

Спустя несколько минут мы проходим мимо экрана размером с кинотеатр, на котором крутится абстрактная лента, пока он ведёт меня по отполированным до блеска полам. Когда мы минуем скульптуру перевёрнутого торнадо в несколько человеческих ростов, собранную из музыкальных инструментов, я отпускаю его руку и поднимаю телефон, чтобы сделать снимок. Истон оборачивается и замечает это, в его глазах искрится насмешка.

– Что? – пожимаю я плечами. – Можно уже окунуться с головой и завершить всё футболкой из сувенирного магазина.

Усмехнувшись, он кивает подбородком в безмолвном приказе. Вскоре мы заходим в секцию с закрытыми комнатами и стеклянными витринами, полными потрёпанных инструментов и другого параферналия, многие из которых посвящены одному конкретному музыканту или группе. Спустя несколько минут мы стоим плечом к плечу, глядя на зелёный свитер Курта Кобейна.

– 5 апреля 1994 года, – говорю я. – Один из немногих заголовков из мира развлечений, что я легко вспоминаю, потому что это было национальной новостью неделями.

– Один из новаторов того, что известно как гранж – ярлык, который некоторые группы, попавшие в этот жанр, принимали с негодованием. Хотя на самом деле всё началось с Mother Love Bone. Когда их вокалист, Эндрю Вуд, умер от передозировки, оставшиеся участники нашли Эдди Веддера, и родилась Pearl Jam. Два месяца спустя после выхода Ten от Pearl Jam, Nirvana выпустили Nevermind. Что кажется предначертанным, так это то, что соседом Эндрю в момент его смерти был Крис Корнелл, вокалист Soundgarden, чья судьба в итоге оказалась такой же, как у Курта, – добавляет Истон приглушённым тоном, изучая свитер фронтмена Nirvana. – Именно они по–настоящему ответственны за то, чтобы Сиэтл появился на карте. – Взгляд Истона задумчиво скользит по экспонату. – Мик Джаггер из The Rolling Stones называл музыку Nirvana мрачной, но, по иронии, Кобейн и остальные участники группы находились под сильным влиянием The Beatles. Если послушать Nevermind, можно легко уловить некоторые бодрые, запоминающиеся ритмические сходства с ранними работами The Beatles.

Мы вместе смотрим на свитер покойного певца, зная, что трагический конец жизни Курта был самоубийством. Обстоятельства его смерти до сих пор вызывают споры у многих, даже спустя сорок один год.

Истон снова нарушает тишину.

– Курт – один из многих в печально известном Клубе 27.

– Клубе 27?

– Возраст, в котором умерли несколько выдающихся творцов, многие из них музыканты, по той или иной дерьмовой причине. Часто эти причины связаны с наркотиками.

– Кажется, я где–то читала об этом. Кто ещё входит в этот клуб?

– Чёрт, слишком много. Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Брайан Джонс, Эми Уайнхаус. – Он кивает подбородком. – Некоторые из них представлены в нескольких залах здесь.

Я фыркаю.

– Для кого–то, кто так стремится хранить свои собственные детали при себе, ты, кажется, знаешь много деталей о других.

– Я изучаю музыкальную эволюцию, в основном слушая их музыку. Я не обращаю внимания на бесполезные детали, которыми, кажется, одержимы так многие.

– Да, ну, как писатель, интересующийся человеческими историями, – я снова смотрю на свитер, – мне бы хотелось знать, что творилось у него в голове.

– Боль, – легко предполагает он. – Курт и Эдди были известны своей ненавистью к славе и медиа, так что, по крайней мере, у нас есть это общее. – Он бросает мне снисходительную ухмылку во всю ширину лица, а я поднимаю свободную руку, показывая ему средний палец. Он в шутку сжимает мою другую руку и ведёт в следующую комнату. И когда мы достигаем входа, я понимаю, зачем он привёл меня сюда.

– Это... вау, – я сияю улыбкой, когда мы входим в круглый зал, полный стеклянных витрин, посвящённых исключительно The Dead Sergeants.

Слегка ошеломлённая, я поворачиваюсь к Истону.

– Каково это – знать, что твой отец помог сохранить за Сиэтлом славу города талантов?

– Папа из твоего района. Вся группа родом из Остина.

– Верно, но теперь они неразрывно связаны с Сиэтлом, и ты не ответил на мой вопрос.

– Все те чувства, которые я, предположительно, должен испытывать, полагаю, – легко отвечает он. – В основном гордость и... вдохновение.

Я подхожу к первому экспонату, читая о различных меморабилиях, представленных на витрине, – все пожертвованы участниками группы. Первая секция посвящена Бену Фёрсту, вокалисту The Dead Sergeants. В глубине витрины – фото Бена в натуральную величину на сцене. Фотография говорит сама за себя: Бен поёт, явно в своей стихии, рука сжимает микрофон. На нём нет ничего, кроме фартука Home Depot, зауженные джинсы заправлены в чёрные ботинки по икру, его подтянутое, мускулистое телосложение притягивает взгляд. Очевидно, почему выбрали именно это фото – оно идеально передаёт его сценическое присутствие: непокорные вьющиеся светлые волосы, умоляющие глаза, незащищённое выражение лица.

Я читаю пояснение к экспонату на уровне глаз, где сказано, что Бен носил этот фартук во время их первого тура как часть шутки и дань уважения тому, с чего он начинал. Я ухмыляюсь.

– В один день его самый полезный инструмент – канцелярский нож, а на следующий – микрофон, и он поёт для толпы в тысячи человек.

– На это ушло куда больше дня, – рассеянно отвечает Истон, кажется, погружённый в воспоминание, пока я внимательно изучаю Бена.

Я понимаю, чем он притягивал тогда, и ловлю себя на сочувствии к Лекси, его то сходящейся, то расходящейся с ним бывшей девушке, которая в итоге стала матерью его единственного ребёнка. В фильме отношения Бена и Лекси были страстными, взрывными и закончились, когда Лекси изменила Бену после того, как «Сержантов» подписали. Её поступок, продиктованный неуверенностью, заставил Бена уйти. Судя по тому, как её изобразили – во многом как Стеллу, – Лекси была с характером, и мне грустно от мысли, что даже самые уверенные в себе женщины, должно быть, временами чувствуют себя беспомощными из–за постоянной угрозы со стороны тех, кто хочет занять их место.

– Не могу представить, что значит встречаться с мужчиной, который так востребован, так желанен, – ловлю себя на том, что говорю это вслух. – Это свело бы меня с ума.

Истон фыркает.

– Бен такой же, как ты, я и они, – он кивает в сторону нескольких человек, зашедших в зал напротив. – Искушение можно и избежать, и проигнорировать. Я видел это своими глазами. Правда, большинство участников группы уже осели к моменту моего рождения. Когда мы гастролировали, за кулисы никто не проходил. У нас была охрана на каждом этаже каждого отеля. Всё в основном было строго по делу до самого выступления.