– Я однажды видела документалку, где Джон Леннон разговаривал с фанатом у своего дома. Было ясно, что у парня проблемы с психическим здоровьем до такой степени, что простой разговор не убедил бы его, что Джон – не его решение. Он пригласил того парня в свой дом, накормил его и вёл лучшую беседу, какую мог, пытаясь донести, что он не решение его проблем. Это пугающий сценарий для тех, кто на виду. Типа, как, блядь, с этим справляться ответственно?

Он качает головой.

– Я не хочу нести ответственность за то, как люди ведут себя, думают или живут, или за решения, которые они принимают. Если что и есть, так это то, что посыл в моей работе – призыв думать самостоятельно. – Он бросает на меня боковой взгляд. – Я не думаю, что можно прожить настоящую жизнь, вдохновляясь другими – обыденными жизнями, во всяком случае, – но можно вдохновляться их творениями. Это огромная, блядь, разница. Если какой–то парень захочет сделать предложение из–за песни о любви, которую я написал, отлично, на этом всё и должно закончиться. Я не говорю, что у знаменитостей нет ответственности, или что если они безрассудны и творят ужасные вещи, их не стоит призывать к ответу. Стоит. Но для тех, кто просто хочет тихо вносить свой вклад сейчас, почти невозможно оградить от этого свою личную жизнь. Мало того...

– Только не смей останавливаться сейчас, – предупреждаю я.

– Видеть моего отца месяцами в состоянии полного смятения из–за одного из его фанатов полностью изменило моё представление о том, чего я хочу от всего этого.

– Ты имеешь в виду самоубийство Эдриана Тауна? – Эдриан был фанатом «Сержантов», который покончил с собой на одном из их последних концертов. Это было в заголовках неделями. Выражение лица Истона мрачнеет.

– Не думаю, что многие осознают, что живут среди отголосков переломных моментов своей жизни.

– Он был психически болен. Это ничья вина.

– Расскажи это моему отцу. Он был, блядь, разбит почти год. Мы до сих пор чувствуем отголоски той ночи. Но все, кажется, с огромным удовольствием указывают пальцами, списывая на сумасшествие тех, кого не понимают. – Он проводит по нижней губе, его грудь вздымается, а на лице появляется отпечаток иронии. – Все обожают «Звёздную ночь» Винсента ван Гога, но мне интересно, сколько знают...

– Знают что?

– В этом–то и дело. Я не хочу ни для кого это портить или менять их восприятие художника, или лишать его искусство заслуг по какой–либо причине.

– Например?

– Ты правда хочешь знать?

– Теперь обязана.

– Ладно. Он написал «Звёздную ночь», потому что это было то, что он видел во время одного из своих самых маниакальных состояний, глядя из окна своей лечебницы.

Он смотрит на меня, оценивая реакцию, а я в уме представляю картину.

– Ты прав. Я этого не знала.

Он кивает.

– Большинство не знает, если только не интересуется художником или не слушает внимательно песню Дона Маклина. Пока одни будут ценить искусство, любопытные захотят узнать больше о том, откуда оно произросло. Когда они начнут копать, они запачкают пальцы и возненавидят это ощущение

– Это естественное любопытство.

– Я понимаю это, правда, но из того, что я видел и узнал, творческое самовыражение и успех в нём всегда имеют свою цену.

Его голос суров, когда он съезжает с шоссе и бросает на меня взгляд, паркуясь в зоне отдыха, где в нескольких футах стоят пикниковый стол и мангал. Лёгкие капли дождя покрывают лобовое стекло, пока мы сидим без движения.

– Правда в том, что обычные люди способны на необыкновенные вещи каждый день, не проживая необыкновенных, дополнительных жизней. Их отличает искусство, творчество, а не то, что они, блядь, едят на завтрак или с кем трахаются. Дайте им спокойно съесть свои яйца. – Его нефритовые глаза встречаются с моими, и я на мгновение тону в них, пока интимность в воздухе становится осязаемой. – Но затем я смотрю на тебя и вижу, что у тебя есть природная склонность выискивать, что заставляет людей тикать. Как они стали теми, кем являются, и я не могу винить тебя за это, так же как и ты не можешь винить меня за нежелание быть под твоим микроскопом. Я не ненавижу прессу. Я просто ненавижу микроскоп и то, что он сделал с людьми, которых я люблю.

Впитывая все его признания, я внезапно понимаю.

– Вот почему ты не назначил дату релиза. Ты не уверен, что выпустишь его вообще.

Он поворачивается, чтобы смотреть в окно, и его челюсть напрягается.

– Я думал о том, чтобы сделать это анонимно, но, блядь, нет, если уж браться, то идти до конца. Я не хочу пропустить опыт выступлений, иначе какой смысл. Это объединяющий опыт, который я видел и чувствовал, в этом так много любви. Это сюрреалистично, и вот тогда я буду с ними. Вот тогда они получат всего меня. – Он поворачивается ко мне. – Я не откажусь от этого ни по какой причине.

– Истон, ты не можешь позволить...

– Разве нет? – перебивает он, и в его тоне слышится ужас. – Я прошёл через страшные моменты с моими родителями, видел, как люди, которых я люблю, рушатся под давлением, слишком рано хоронил друзей семьи и год за годом наблюдал, как близкие мне люди разрывают свои личные отношения из–за неуверенности.

Я пытаюсь понять, о ком он говорит, когда он поворачивается ко мне, его лицо полно тревоги.

– Слава – мой самый большой страх, Натали.

Не в силах сдержаться, я протягиваю руку и сжимаю его ладонь, пока он переводит взгляд на лобовое стекло. Спустя несколько минут молчания он поворачивается ко мне.

– Я хочу, чтобы ты запомнила этот момент. Прямо здесь, прямо сейчас, только ты и я в грёбаном внедорожнике, едем в никуда. – Он смотрит на меня пристально. – Пообещай, что запомнишь это.

Забыть это будет довольно сложно, но я всё же озвучиваю его просьбу.

– Обещаю.

Он переворачивает мою руку и проводит пальцем по ладони, отчего по моему позвоночнику пробегают мурашки осознания.

– А теперь интересно, как ты будешь воспринимать «Звёздную ночь», когда увидишь её снова. – Он приковывает меня испытующим взглядом. – Увидишь шедевр или душевную болезнь?

– Честно, не знаю. Наверное, и то, и другое.

Он сжимает мою руку и отпускает. – Иногда я чувствую себя чертовски примитивным. Это больно.

– Ты не примитивен, – без колебаний возражаю я. – Я знаю тебя меньше дня, и ты какой угодно, только не примитивный.

– А ты выматываешь. Мы закончили?

– Нет. Какие ты любишь яйца? – подкалываю я, пытаясь разрядить обстановку.

Он молчит так долго, что я не уверена, слышал ли он меня или вообще слушает.

– Прости, это было неуместно. Прости меня, – говорю я, когда он наконец произносит:

– Джоэл со мной все двадцать два года, – безучастно бормочет он, размышляя вслух. – Всю мою жизнь.

– Очевидно, вы близки.

– Слава богу, – говорит он. – Я люблю его. – Его признание даётся так легко, что моё сердце согревается, и я внутренне вздыхаю. Он чувствует, как в моей голове крутятся шестерёнки.

– Что?

Я качаю головой, но он настаивает.

– Скажи.

– Ты гораздо свободнее, чем думаешь, Истон.

– В каком смысле?

– Потому что ты, кажется, живёшь и говоришь  осознанно.

– А что такое, по мнению Натали Батлер, жить полной жизнью?

Я киваю в сторону наших окрестностей.

– Полагаю, сейчас то, что мы делаем сегодня, – моё текущее определение. Плыть по течению, чтобы увидеть, куда приведёт день. – Я приглаживаю свои непослушные волосы. – Знаешь, в реальной жизни я не та катастрофа, свидетелем которой ты стал.

– Тогда чертовски жаль, – говорит он, и его взгляд скользит по моему профилю.

– Жаль разочаровывать, но моя жизнь... высоко структурирована, и хотя в большинстве дней я бы не стала многое в ней менять, недавно кое–что случилось, что сделало мой ясный путь... размытым. – Я оглядываюсь. – Где мы вообще?

Его губы растягиваются в торжествующей улыбке.

– Заблудились.

Я отвечаю ему ухмылкой.

– Не могу сказать, что ненавижу это.