– Мам, подожди секундочку, хорошо?

Лёгкий ответ Стеллы доносится из динамика.

– Хорошо.

Меня охватывает желание сбежать, и оно, должно быть, написано у меня на лице, пока Истон отключает Bluetooth и наклоняется ко мне.

– Не хочешь нам чего–нибудь захватить?

Я киваю, а он тянется за кошельком.

– У меня есть, – шепчу я, – что тебе?

– Кофе, сахар и сливки. И воду.

Я киваю, выскакиваю из внедорожника, словно у меня подожгли задницу, обходя пожилого мужчину, сидящего сбоку от заправки у двери. Глубокие морщины покрывают его лицо, и он выглядит сильно потрёпанным в своём нынешнем состоянии, сжимая в руке кружку, как спасательный круг. Он смотрит на меня, когда я открываю дверь, бормоча что–то, чего я не могу разобрать.

Проходя по проходам и не зная, ел ли Истон, я решаю набрать охапку закусок для нашей поездки в никуда. Не могу не быть благодарной, что он пригласил меня сегодня. Если бы не это, я не сомневаюсь, что бесцельно бродила бы по Сиэтлу. По крайней мере, мой фальшивый мотив для пребывания здесь даёт мне отвлечение. Нервы треплются после звонка Стеллы, я пытаюсь сосредоточиться на мужчине за дверью и решаю расплатиться теми небольшими наличными, что у меня есть.

Это уже слишком близко для комфорта, Натали.

Дрожа от напряжения, я выхожу из магазина, наклоняюсь и кладу всю свою мелочь – вместе с несколькими купюрами – в кружку мужчины.

– Какого чёрта, леди?! Это был мой кофе! – визжит мужчина, резко вставая и делая угрожающий шаг вперёд.

– О, про–простите, я подумала... извините, – слабо выдавливаю я, ошеломлённая его агрессией, и отступаю назад с пакетом закусок, обжигающе горячим кофе Истона и сумочкой, прижатой к себе. Глаза прикованы к мужчине, который ругает меня, пока выуживает промокшие купюры из своей кружки. Я открываю дверь пассажира внедорожника и вскакиваю на сиденье, ища укрытия, пока возмущённый бездельник пригвождает меня уничтожающим взглядом. Прочистка горла заставляет меня осознать, что я оказалась в незнакомом окружении. Новая волна ужаса пробегает по мне, когда я поворачиваюсь и вижу за рулём незнакомца. Незнакомца, который смотрит на меня в замешательстве.

– Эм, я могу вам чем–то помочь?

В ужасе я разглядываю пожилого мужчину, на пассажирское сиденье которого я только что ворвалась, когда в окне соседнего внедорожника появляется лицо Истона с отчётливо читаемым по губам «какого хуя». Переведя взгляд, я снова смотрю на мужчину на водительском сиденье, который ожидающе смотрит на меня.

– О, Боже, мне так жаль. Я... простите! – Выскакиваю не из того внедорожника, обхожу его сзади и бегу обратно к пассажирской двери Истона, открываю её и ныряю внутрь, закрепляя его кофе в подстаканнике и отдавая приказы. – Вперёд, вперёд, вперёд! Поехали! – требую я, пока по мне разливается смущение, и я прячу лицо в ладонях.

– Ремень, – ровным тоном приказывает он, не сдвигаясь с места.

– Ты не можешь быть серьёзным, Истон, поехали! – говорю я в панике, нащупывая ремень вслепую.

– Боюсь, что да. Очевидно, если кому–то и нужна сейчас страховка, так это тебе. – Я поворачиваюсь, чтобы бросить на него сердитый взгляд, когда из него вырывается смех, и мне удаётся пристегнуться.

– Пожалуйста, просто поехали. – Моя шея пылает, пока он включает передачу и трогается с места, а я пытаюсь объяснить.

– Тот м–мужчина снаружи, я положила деньги в его кружку, я подумала, что он, ну, нуждается в помощи, а он начал кричать, что это его кофе, – заикаюсь я, пока смех Истона усиливается.

– Это чёрный внедорожник. Это обычная машина! – защищаюсь я. Его смех только нарастает, пока я сжимаюсь в своём кресле, и на протяжении следующей мили от него доносятся короткие всплески смеха. Не в силах сдержаться, я смотрю на него с виноватой улыбкой на лице, когда он поворачивается, и его взгляд скользит по мне с покачиванием головы от забавы.

– Как угодно, мудак, это была честная ошибка. Это могло случиться с кем угодно, – слабо выпаливаю я, лишь слегка раздражённая.

– Не совсем уверен, что это правда.

Резко выдыхая, я направляю свою улыбку в окно, пока его смех наконец стихает.

– Ладно, Краун, я дала тебе восемь песен, чтобы ты начал говорить, – заявляю я, убавляя музыку и глядя на него.

Он тяжело вздыхает и покорно кивает, но начинает говорить.

– То, что ты хочешь знать, – мелочь и не имеет значения.

– Это с твоей точки зрения.

– Если это касается меня лично, то это не имеет отношения к общей картине. Ты даже не слышала мою музыку, так что обсуждать нечего.

– А что это за общая картина?

– Материал, который я создал. По большей части у меня всё распланировано.

– Насколько распланировано?

– Шестьдесят три песни, – просто говорит он, и у меня отвисает челюсть.

– Шестьдесят три песни на одном альбоме?

– Нет, я записал шестьдесят три на данный момент.

– Ты что, блядь, шутишь? Это же эквивалент... каким, пяти альбомам?

– Ага, – говорит он, бросая на меня долгий взгляд.

– Как давно ты записываешь музыку?

– С пятнадцати лет.

– Так твоя группа...

– У меня нет группы, – бормочет он, словно смущаясь этого.

– Погоди... ты играешь на всех инструментах сам?

Он опускает глаза, его голос тихий.

– Я вырос, играя с профессиональными музыкантами, так что это не такое уж большое дело.

Я пристально смотрю на него.

– О, не играй тут в скромность, Истон. Ты солгал мне, когда сказал, что не вундеркинд.

– Ты даже не слышала её, – защищается он.

– Подозреваю, ты сам прекрасно знаешь, насколько она хороша. Ты же понимаешь, что такое количество музыки считается работой всей жизни для некоторых музыкантов, верно?

Он усмехается.

– Потому что, если всё пойдёт хорошо, я смогу расслабиться и почивать на лаврах, да? – От него исходит тревожная энергия, его осанка напрягается.

– Так, когда ты говоришь, что у тебя нет выбора...

– Я имею это в виду, – говорит он, глядя на меня. – Я не могу долго сидеть без дела, не играя, не слушая, не сочиняя, не будучи частью этого. Без этого я был бы пустым. Я чувствовал это с самого детства. Но вместо ожидания открытых дверей я вкалывал как проклятый, делая всё возможное, чтобы проложить свой собственный путь.

– Например?

– Когда мне было девять, мы отдыхали на озере Тахо у одних очень богатых и влиятельных друзей моих родителей, и папа нашёл меня за мытьём одной из лодок этих друзей за деньги.

– Зачем?

– Мама только что возила меня в Мексику навестить родственников, и именно там я осознал разные типы социальных барьеров между людьми и то, какое мышление нужно, чтобы перейти с одного уровня на другой. Это был не первый раз, когда я столкнулся с тем, как живут другие люди, но именно там это отозвалось во мне сильнее всего. Тогда я и понял, что решётки в охраняемом посёлке, где я вырос, – это и впрямь решётки, какими бы нарядными они ни были. Тогда же я начал испытывать неприязнь к этой отгороженности от остального мира. Но, чувствуя это, я также осознал, как тяжело мои родители горбатились, чтобы оказаться за этими решётками, чтобы сохранить в безопасности всё, что они заработали и построили вместе.

Одной рукой он держит руль, другой проводит по джинсам.

– Папа понял. Он всё про трудовую этику и позволял мне зарабатывать, когда я находил возможность. Иногда я помогал команде переносить более лёгкое оборудование или мыл туалеты в студиях. Я делал всё, что мог, чтобы накопить денег на своё студийное время. Когда мне было пятнадцать, он включил меня в штат с той же зарплатой, что и у остальных, потому что я был полон решимости пробивать себе дорогу, как и он.

– И ты не думаешь, что это расположит к тебе твоих будущих фанатов?

– К сожалению, это, вероятно, сочтут уловкой, так что я не хочу, чтобы они об этом узнавали.

Я тяжело выдыхаю и качаю головой, пока он смотрит на меня долгим и пристальным взглядом.