Натали права: мне есть чье наследие оправдывать, и я чертовски ненавижу эту сторону дела. Когда я садился записываться годы назад, я не принимал это в расчёт. Я просто хотел делать музыку. Так я и делал – без особого намерения выпускать её. Теперь, когда я собираюсь так обнажить себя, всё это дерьмо, которое я старался держать подальше, вступает в игру.

Мои мысли снова возвращаются к той красотке, что сидела рядом в моём грузовике, сегодня такой же растерянной, как и я. Чем дольше мы ехали вместе в комфортном молчании, чем дольше я вёл машину, тем меньше мне хотелось отпускать её, в отличие от того, что я чувствовал у бара.

Хотя она и загнала меня в угол самым худшим из возможных способов, её признание в саду не казалось наигранным. Она была слишком уязвима, чтобы всё это выдумать. Хотя я клялся себе, что никогда не дам ни единого интервью – независимо от того, как преуспеет моя музыка, – я чувствую, что хочу доверить ей объяснение, почему я не стану этого делать.

– Мам, если я и хочу, чтобы кто–то в мире это услышал, так это ты.

– Я понимаю, правда. Я справлюсь, – успокаивает меня мама, в то время как вода выкипает и за ней раздаётся характерное шипение. Не замечая и поглощённая разговором, она игнорирует его. Папа мгновенно приходит в движение, выключая огонь под обеими конфорками, затем плавно сдвигает кастрюлю в безопасное место, и его тихий смех прокатывается по кухне.

– Детка, ты не станешь Гордоном Рамзи сегодня вечером. Давай пощадим твою гордость.

Она не отводит от меня взгляда.

– Неважно, что случится, я горжусь тобой. Я знаю, какой ты невероятно талантливый, несмотря ни на что, ясно?

Я не могу сдержать улыбку.

– Спасибо, мамочка.

Папа бросает на меня своё фирменное неодобрительное выражение лица, но мама улыбается, и её влажные глаза сияют от гордости.

– Этот природный дар быть остряком – целиком моя заслуга, – с гордостью заявляет она папе.

– Давай не будем преувеличивать, присваивая себе все лавры, – парирует папа, открывая ящик, полный меню служб доставки, и бросая их на стойку. – Уверен, что–то ещё открыто.

– Это спагетти, – защищается мама, хмурясь на профиль папы. – Томаты из банки, мясо, специи и лапша, это не высшая математика.

– Скажи это своему готовому блюду, – ворчит папа, пока запах горелого соуса начинает заполнять воздух. Мама улавливает его, и её лицо вытягивается.

– Ты меня отвлекал.

– Детка, смирись, ты никогда не станешь кулинаром.

– Только если ты смиришься с тем, что никогда не станешь механиком, и уберёшь этот кусок дерьма из нашего гаража.

– Я над этим работаю, – защищается он.

– Прошло уже восемь месяцев, – упрекает она. – Ты до сих пор даже не завёл двигатель, и я позабочусь, чтобы он никогда не завёлся. Ты не поедешь на грёбаном мотоцикле. Эта фаза твоей жизни закончилась. Окно закрыто.

Папа молчит – его версия «посмотрим» написана на лице, и я не могу не наблюдать за ними двоими, пока мои мысли снова возвращаются к Натали.

Между нами сегодня что–то изменилось – с момента нашей враждебной встречи и до того, как я высадил её у отеля. Хотя мы совершенно чужие люди, я чувствовал себя так же обнажённо и уязвимо, наблюдая за ней. Даже когда она пыталась защитить свою репутацию, я ощущал какую–то внутреннюю надломленность в ней и улавливал её по крупицам. Как ни странно, мне захотелось показать ей красоту в этих изломах и помочь ей осмыслить их, чем бы они ни были.

Я всё больше подозреваю и почти уверен в двух вещах:

первая: она здесь не ради статьи, даже если отказывается в этом признаться,

вторая: она совсем не ожидала, что почувствует ко мне влечение.

Эта неожиданность была взаимной.

Оно так же неожиданно взяло меня в заложники, как, похоже, и её. Меня понесло, и это было чертовски интенсивно. Каждая секунда после её признания ощущалась как приглашение, которого я не принял.

Вес мобильного в кармане джинсов становится ощутимее, пока я размышляю, использовать его или нет. Связана ли причина её появления здесь с вовлеченностью наших родителей? Если да, то почему? Что может притягивать её в этой истории спустя столько времени? Уж точно не её новостная ценность.

Впервые за долгое время я внимательно разглядываю родителей: их язык тела, понимающие взгляды и лёгкие перепалки, пока папа в страхе отстраняется, а мама подносит к его губам ложку с подгоревшим соусом.

– Даже не мечтай, детка, – говорит папа, и его ухмылка меркнет, когда он поворачивается ко мне. Не успеваю я опомниться, как они оба смотрят на меня с вопросительным любопытством, изучая меня так же пристально.

Решив избежать неизбежных расспросов, я резко разворачиваюсь.

– Я спать.

– Ты в порядке? – спрашивает мама, и в её голосе сквозит неподдельная тревога, пока я иду через гостиную.

– Да, я просто вымотан. Спокойной ночи.

Пока она не успела расковырять дальше, я поднимаюсь по извилистой лестнице в свою комнату. Час спустя я лежу в трусах, с наушниками в ушах, с телефоном в руке и смотрю на получившую Пулитцеровскую премию фотографию «Стервятник и девочка». При первом взгляде я почувствовал то же самое, что должен чувствовать любой человек с совестью, видевший её – ужас от того, что для кого–то это всё ещё реальность, ежедневная борьба просто за существование.

Разглядывая её, я вспоминаю признание Натали о том, как эта фотография изменила её, и как её исследование истории за ней ещё резче сместило её восприятие. Часть её исповеди заставила волосы на моей шее встать дыбом. Если бы она только знала, насколько близко она подошла к формулировке моих собственных страхов, которые были чертовски жутко похожи на её, с той разницей, что я нахожусь по другую сторону пера.

Как будто она точно знала, что мне сказать. Если бы я всё ещё верил, что она на это способна, я бы счёл её историю уловкой, чтобы получить желаемое. Но как бы я ни всматривался в неё в поисках признаков манипуляции, я не находил их. Вместо этого я чувствовал исходящую от неё уязвимость, и это меня успокаивало. Всё равно у неё не могло быть такого проникновения в мою суть, особенно учитывая, что моё признание последовало уже после её. Моя музыка – самая личная вещь, что у меня есть и когда–либо будет, и мои родители понимают это во мне. По какой–то причине – хотя у меня их быть не должно – я обнаруживаю, что хочу, чтобы и она это поняла. Или, может, я просто хочу снова оказаться в её пространстве, чтобы понять, почему она кажется такой... потерянной.

Очищаю экран от фотографии, которую больше не могу выносить. Открываю сообщения и отправляю текст.

Я: Привет, ещё не спишь?

Я не могу сдержать ухмылку, когда на экране тут же появляются точки набора.

Натали: Я как раз собиралась написать тебе и сказать, что оставлю твою куртку на стойке администратора.

Я: Пока оставь её у себя. Совершенно очевидно, что ты взяла с собой катастрофически мало вещей.

Я сохраняю её номер в контактах, ожидая ответа.

Натали: Очень смешно. Эмодзи с закатыванием глаз.

Я: Хочешь сходить завтра куда–нибудь со мной?

Пузырьки набора появляются снова, и её ответа приходится ждать до неприличия долго, прежде чем она присылает ответ из одного слова.

Ну и женщина.

Натали: Куда?

Я: Не скажу. Будь готова к шести.

Натали: Ладно.

Я: К шести утра.

Натали: Какого чёрта, это же через каких–то пять часов!

Я: И это строго не для печати.

Натали: Серьёзно?

Я: Ага. Какой у тебя номер комнаты?

Пузырьки набора то появляются, то исчезают целых пять минут, прежде чем появляется номер комнаты.