Это одна из черт характера, которую я люблю в ней больше всего и с которой отождествляю себя, поэтому я хорошо умею с ней справляться – временами они есть и у меня самого.

Уголки губ непроизвольно вздрагивают при воспоминании о том, как Натали в своей собственной манере нависала надо мной на парковке у бара. Её длинные волосы цвета клубники развевались вокруг лица, прилипая к губам. Даже в разгар её «гардеробного кризиса» она выглядела как прекрасно упакованная катастрофа: эмоции боролись на её лице, щёки розовели от смущения, а глаза умоляюще били по моим, выпрашивая моё общество. Она слишком легко выиграла ту битву, и я позволил ей, потому что мне бы стоило больших усилий оставить её там, выглядевшей такой же потерянной, какой она казалась. В тот момент она слегка напомнила мне маму – да и меня самого тоже, – её эмоции колыхались прямо под кожей. Та стычка лишь разожгла мой интерес.

При первой встрече я предположил, что выводы, которые я сделал о ней с момента её угрожающего звонка, были верны. Что она – избалованная особа и безжалостно этим пользуется. Оказалось, она – полная противоположность моим ожиданиям, проявив явное раскаяние за тот звонок и извинившись не единожды.

Мама снова заговорила, помешивая соус, и я вознёс тихую молитву о том, что она планирует ужинать одна.

– Чем ты занимался сегодня?

– Катался немного и сходил в сад Хьюли.

Она бросила вопросительный взгляд через плечо.

– Один?

Я киваю, отказываясь добавлять слова ко лжи, но пока уважаю просьбу Натали не посвящать в это наших родителей. Я мог бы легко рассказать что–либо любому из них. Как бы они ни были в ярости от того, как она меня загнала в угол, они не стали бы вмешиваться, если бы я попросил их не делать этого, но я всё же позволяю себе эту безобидную ложь.

Мама открывает коробку с пастой и высыпает её в кипящую воду, а у меня в голове всплывает признание Натали о том, что наши родители встречались. Её попытка сегодня отыграть назад и просьба забыть, что она это упомянула, вызывают у меня любопытство.

– Мам, а ты серьёзно встречалась с кем–то ещё, кроме отца?

Она поворачивается ко мне, хмуря брови.

– Что?

– Ты слышала. Так было?

– Да, было. Мы не сошлись и не поженились, пока мне не перевалило за двадцать пять, так что, конечно, было, – достаточно легко отвечает она, её взгляд становится немного отстранённым, прежде чем снова фокусируется на мне. – А что?

– Просто интересуюсь...

Она с подозрением сужает глаза.

– О, чёрт.

Она крестится, и я фыркаю.

– Мам, ты не религиозна.

– Я религиозна, тем более сейчас, если ты встретил девушку. Ты познакомился с девушкой? Пожалуйста, солги, если это серьёзно, особенно учитывая, что ты вот–вот взлетишь к звёздам. – Она драматично вздыхает, упираясь ладонями в столешницу между нами, словно черпая силы. – Смотри, в какую бы сторону твой JR, – она наклоняет голову, намекая, что я называю свои причиндалы JR, – тебя сейчас ни повернул, беги от этого света.

Когда я не реагирую на полнейший абсурд её заявления, она бормочет проклятие и открывает холодильник, чтобы проверить количество яиц в упаковке. Поняв, что она задумала, я быстро вмешиваюсь:

– Мам, успокойся. Никаких яиц под моей кроватью, белого шалфея или какой–то другой суеверной вуду–хрени, которую ты сейчас придумываешь своим безумным мозгом. Ты же на самом деле в это не веришь.

– Яйца – это от дурных снов в любом случае. Кажется, мне нужно вымыть дверь твоей спальни и закопать тряпку или что–то в этом роде. Я уточню у твоей бабушки. – Мама наполовину латиноамериканка и практикует суеверные ритуалы, которым научили её тётушки в Мексике, – что папа находит забавным. Мне тоже было смешно, до средней школы, когда она сопровождала нас на пикнике у Сидар–Лейк. Как только я ступил в реку, она положила руку мне на голову и трижды прокричала моё имя, объяснив, что если бы она этого не сделала, духи реки унесли бы меня. Дети вокруг нас тут же выскочили из воды, некоторые плакали. Мне было чертовски стыдно, и я до сих пор не простил её. Даже сейчас, когда я мысленно закатываю глаза на её ритуалы, она щепотками сыплет орегано в пузырящийся соус, выкладывая крест.

– Ты правда веришь в это дерьмо?

– Ты же знаешь, что да. С твоим отцом и со мной за эти годы случалось немало безумного дерьма, в основном в хорошем смысле. Я верю в судьбу, карму и в то, что всё работает на благо высшего замысла. Если немного практической магии помогает нейтрализовать плохое, то какой в этом вред?

– Ну, пока не звони бабушке и не доставай руководство по колдовству. Я не женюсь.

– Никогда? – она сникает. – Смотри, я знаю, твоё поколение больше не очень–то верит в брак, но в нём есть свои плюсы.

– Я не сказал «никогда».

– О, слава богу. Я хочу внуков.

– Это я могу обеспечить с лихвой, – подмигиваю я. – Женат я или нет.

Она направляет на меня своё оружие выбора – деревянную ложку, которой в детстве мне грозила, – и говорит:

– Это даже отдалённо не смешно.

– А я не согласен, – говорит папа, входя в кухню почти спящий, в одних спортивных штанах. – Чем ты занимаешься, Граната? – Он обнимает её сзади и целует в висок. – Или мне стоит сказать «поджигательница»?

– Прости, я разбудила тебя музыкой?

– Нет, ты разбудила меня тем, что тебя не было в постели, – он смотрит на кастрюли за её спиной. – Но, кажется, я проснулся в живой кошмар.

– Вы оба хотите сегодня попасть в мой чёрный список? – огрызается мама, вырываясь из его объятий и глядя на нас по очереди. – Серьёзно? Что я когда–либо делала, кроме как любила и обожала вас двоих?

– Я могу припомнить несколько сотен случаев головной боли, – поддразнивает он. Она сужает глаза, и он поднимает ладони в знак капитуляции. – Спокойно, детка, – говорит папа, снова быстро целуя её в висок, затем достаёт воду из холодильника и смотрит на часы на плите. – Почему ты впервые за десятилетие решила готовить в полночь?

– Я проголодалась, и я умею готовить, – слабо защищается она.

Мы с папой синхронно прикусываем губы.

– Я готовлю. Иногда. Время от времени. Ладно, никогда, – она поворачивается обратно к соусу и помешивает его. – Я просто немного беспокойна, – добавляет она, пожимая плечами.

Губы отца искривляются, пока он внимательно изучает маму. Я вижу тот самый момент, когда он понимает причину её беспокойства.

– Детка, мы говорили об этом. Тебе нужно быть терпеливой.

Он проводит успокаивающей рукой по её спине, её плечи бессильно опускаются, и она мягко кивает в ответ. Отец смотрит на меня, и я хмурюсь, не понимая, что происходит.

– Что?

Он бросает на меня многозначительный взгляд, который гласит: «видишь, что ты с ней делаешь?» – и тут до меня доходит.

– Мам... – начинаю я, но она опережает меня.

– Всё в порядке, – повышает она тон, пытаясь скрыть своё разочарование, и стоит ко мне спиной, чтобы я его не видел. – Я понимаю. Я тоже не позволяла никому читать свои статьи вначале. – Она бросает на меня взгляд через плечо, и боль явственно видна в нём, хотя она изо всех сил старается её скрыть.

– Дело не в том, что я не хочу, чтобы ты это услышала...

– Я критик.

– Нет, мам, ты Тот Самый критик, – добавляю я, и тот, чьё мнение для меня важнее всего. Но я не произношу этого вслух, выбирая другую часть правды. – Я не хочу, чтобы ты разрывалась между своей предвзятостью ко мне и правдой о том, что ты на самом деле чувствуешь.

– Так ты хочешь сначала выпустить это для всего остального мира?

Я твёрдо киваю, пока она изучает меня.

– Я знаю, что это причиняет тебе боль, но я обещаю, что всё, что я пытаюсь сделать, – это защитить нас обоих.

Она никогда не будет писать о моей музыке. Мы договорились об этом, когда я решил попробовать её выпустить. Хотя она писала о Sergeants в начале их пути, то была другая жизнь, до того, как они стали именами нарицательными, как The Rolling Stones, U2 и другие классические рок–группы, занявшие своё место в Зале славы рок–н–ролла. The Dead Sergeants были приняты туда полтора года назад, и это было сюрреалистичное зрелище – видеть, как моего отца и его группу чествуют и почитают таким образом, хотя они и до этого были осыпаны наградами.