Шум не дал мне отдохнуть. Наступил закат, и я насквозь пропотела на простынях, так сильно, что возненавидела свой запах. Я понюхала свое плечо, и в нос ударила вонь взмыленной лошади. И она была повсюду.

Когда я появилась в гареме восемь лет назад, наложницы называли меня лошадницей. Хотя многие из них были родом из Пустоши, их племена уже усмирили, в отличие от силгизов. Так что я действительно была странной.

Я могла это скрыть блестящей парчой, модной прической и аланийскими манерами, но от акцента избавиться было труднее. «Твой парамейский похож на ржание лошади», – сказал мне кто-то однажды. Я старалась говорить как все, как подобает аланийке, но от этого становилось только хуже. Жалкая попытка хуже, чем вообще не пытаться, а я так старалась, что все, что срывалось с моих губ, звучало фальшиво и растянуто. «Теперь ты говоришь, будто корова зевает», – шутили они. И поэтому много месяцев я почти не разговаривала.

Но Тамаз заметил мое молчание. Выведав у меня причину, он нанял мне учительницу, и целых полгода я по четыре часа в день практиковалась в языке, который уже знала, но говорила с жутким акцентом. У учительницы были особые методы, она заставляла меня петь, читать зубодробительные стихи и даже наставляла, как нужно располагать язык для каждого слова.

И все получилось. Мне лишь требовался человек, который скажет, что нужно делать, и я последовала за ним. Иногда нам недостает немного знания, луча света, чтобы осветить путь. Сейчас никто не догадался бы, что я провела первые пятнадцать лет жизни в Пустоши, среди племени воинов-конников. Я аланийка до мозга костей, хорошо это или плохо.

Пашанг вошел, когда я лежала на боку, почесывая потную кожу головы.

– Пора. – На нем были зерцальные доспехи со священными письменами, украшенные шестью разными металлами. Философ, который учил меня, однажды заметил, что зерцала на доспехах так же бесполезны, как и письмена. Всего лишь защита от суеверий, в особенности от сглаза. Но если слова, начертанные кровью, имели силу, если я могла дотрагиваться до звезд, то почему бы и не зерцальные доспехи?

Когда Пашанг протянул руку, я увидела свое жалкое отражение.

– Я выгляжу как лошадиное дерьмо.

– Тебе просто нужно немного развеяться, – усмехнулся Пашанг.

Как он мог сейчас веселиться?

Усилием пульсирующих мышц я села.

– Ты действительно собираешься броситься на эту высокую двойную стену, полную гулямов… ради Мансура?

Пашанг покачал головой:

– Ради того, что Мансур обещал – горы сокровищ и орошаемой реками земли.

– Я бы сказала, что у тебя и так всего достаточно, но более мудрый человек однажды заметил, что богатство и власть раздувают амбиции, а не гасят.

– Дело не в том, чего хочу я. Как тебе известно, йотриды скорее… союз племен. Наши земли некогда простирались от Мервы до Вограса, – вздохнул он. – Потом твой брат забрал половину. Если бы не золотые объятия Мансура, лежать бы мне раздутым трупом на дне реки. И если я не продолжу обеспечивать тех, кто выше и ниже меня, то, возможно, так оно и будет.

Меня едва не стошнило при мысли о раздувшемся трупе.

– Знаешь, что я думаю? Ты слишком расслаблен для человека, которого ведет страх.

– Потому что я видел этот день и знаю, как он закончится.

– Расскажи мне. Потому что я… боюсь.

Он отвернулся, будто скрывал что-то.

– Ты и должна.

Выражение его лица напомнило мне, как они с Джиханом выбрили на боку верблюда неприличное силгизское слово и притворились, что это вовсе не они. Но те невинные времена остались далеко в прошлом. В душе я понимала, что мы пробуждаем к жизни то, что не должны. Все, что касалось Дворца костей, охранявшего его гигантского существа со змееподобными конечностями и даже плавания среди звезд, не могло лежать на пути настоящего латианина. На истинном пути. И все же, когда это истинный путь помогал мне? До чего он меня довел, кроме увечья, почти смерти и смытых потопом надежд?

Я взяла Пашанга за руку, и он притянул меня к своей груди. Его доспехи излучали прохладу, и я позволила ей остудить кипение в моих костях. Всего на мгновение, пока не почувствовала отвращение и не оттолкнула его, не дав неловкому моменту затянуться.

Я вышла вслед за Пашангом наружу, в вечерний безветренный воздух. Полумесяц висел высоко над головой и окрашивал все в молочный тон. При виде восседающих на конях йотридов с костяными луками за плечами горло обожгло отвращением. Море йотридов заполняло заросшую травой долину реки Вограс и простиралось до самой пустыни с барханами. Йотриды были врагами силгизов, моими врагами, и все же я позволила Пашангу проводить меня в повозку. К моему удивлению, он сел вместе со мной.

– Ты разве не должен вести их? – спросила я, устраиваясь на подушках и укрываясь одеялом из лошадиной шкуры, которое взяла с собой.

Пашанг сел напротив, лицом против хода движения.

– Их ведет Текиш.

– Я сегодня не мылась, – сказала я. – И теперь… потею как стеклодув.

Он подался вперед, понюхал меня и снова сел с ничего не выражающим лицом.

– Не делай так, это противно, – надулась я. – Хотя можешь и сказать, я правда пахну как взмыленная лошадь?

Он покачал головой:

– Ты пахнешь… но потливую лихорадку не зря так назвали, так что какая разница? Ребенком ты не была такой стыдливой.

– Ты не знаешь, каково это, чувствовать себя неуютно в собственной шкуре. Застрять между двумя мирами, ни туда ни сюда.

– Что, султанши в гаремах потеют мускусом и амброй? – спросил он со сдерживаемой горечью. – К дьяволу Селуков. Я видел Кярса, однажды. Если бы это ничтожество не родилось принцем, он нюхал бы нижнее белье.

Я усмехнулась уже не так сдержанно.

– А ты провел свою взрослую жизнь в служении подобным людям. Что это говорит тебе об устройстве мира? У тебя есть орда, но времена, когда Селук завоевал восток стрелами, давно прошли. Тебе придется противостоять аркебузам гулямов, а я слышала, что теперь они стреляют очень быстро. Они будут бросать бомбы и запускать ракеты со стены, и твои лошади в страхе разбегутся. Вот почему мы либо живем свободно в Пустоши, либо умираем в Аланье, служа таким… людям, нюхающим нижнее белье.

Повозка тронулась. Гладкая, напоенная каналами трава делала тряску сносной даже в моем слабом и болезненном состоянии.

Должно быть, Пашанга обидели мои слова: он сидел молча, глядя в зарешеченное окно.

– Ты права, – наконец произнес он. – Иногда я хочу перевернуть все с ног на голову. Но… как ты и сказала, дни, когда какой-то каган из Пустоши мог подчинить себе мир, давно прошли. Если только.

– Только?

Его улыбка обжигала огнем.

– Однажды я слушал спор двух Философов о судьбе. Первый говорил, что ее не существует и каждый из нас сам выбирает путь. Другой возражал, что мы – лишь муравьи, ползущие по прекрасному абистранскому ковру, выбираем свой путь, но не знаем о чудесном узоре. Если бы мы могли видеть его с высоты птичьего полета, то узнали бы… но если бы мы могли видеть с высоты птичьего полета, то уже не были бы муравьями, не так ли?

Я озадаченно помотала головой:

– Лат всемогущая, ну почему ты так плохо все объясняешь?

– Кое-что происходит, Сира. Мне показали узор на ковре. И этот узор… это ты. Все три моих видения… они о тебе.

– Ты дразнишь меня разговорами о видениях, но не говоришь, что происходит.

Я отвернулась и накрылась с головой одеялом.

– Считай это… милосердием, – сказал Пашанг.

Остаток пути я проспала. Мне снилось, что я симург, летящий сквозь тысячу небес. Затем Пашанг разбудил меня и помог выбраться из повозки. Мы стояли на колючей траве под полузакрытым облаками полумесяцем. В безветренной ночи перемигивались факелы всадников и гулямов, стоявших на высоких стенах Кандбаджара. Воины в золотых доспехах заполняли и более высокую внутреннюю, и низкую внешнюю стену, их кольчуги блестели в отблесках пламени.

Мы подошли к Текишу, сидевшему на серой в яблоках кашанской кобыле.