– Может быть, к полудню река успокоится. Разве нам не стоит надеяться, что Лат к чему-то нас направляет?

Хайрад захохотал.

– История знает много людей, которые на это надеялись. Они все похоронены где-то в канавах.

– Странно видеть такое маловерие у того, кто командует ордой воинов-дервишей.

Как Хайраду удавалось улыбаться в таких обстоятельствах, мне никогда не понять. Мне была отвратительна эта ухмылка. Все его зубы были из золота разных оттенков.

– Легенда тверда, как железо… – Он склонил голову и указал на себя. – Но человек – как вода.

Я покачал головой, снова вспомнив, почему терпеть не мог этого пирата.

– Существует тысяча и один способ сказать об этом. Ты выбрал самый нелепый.

Он разразился смехом. И я тоже рассмеялся. Возможно, в последний раз.

Солнце выглянуло из-за горизонта, и небо озарилось лучами. Император будет здесь совсем скоро. Его конные разведчики уже наблюдали за нами с холма.

Это просто безумие. Все это. Я могу принимать решения на основе предзнаменований, но нельзя подвергать опасности семью уже после того, как я выторговал снисхождение.

В ту минуту, когда предстояло принять решение, ко мне подошла Хумайра. Она была измучена тем, через что нам пришлось пройти, но ее красота все еще пробуждала во мне трепет. Эту дочь пастуха я любил сильнее, чем сестру султана Абистры, на которой женился. Глядя на нее, я видел ту же пылкую девушку, которую знал почти тридцать лет назад.

Барабанил дождь, и мы беседовали в моей юрте. Я рассказал ей про свой сон. Я искал ее мудрости, как когда-то, прежде чем наши сердца ожесточились друг против друга.

– Я должен отдать приказ – либо сдаться, либо сражаться, – сказал я. – Жизнь твоей дочери…

Я задохнулся от этих слов. Не мог даже решиться закончить мысль.

Хумайра улыбнулась мне, как в дни нашей страсти. То время давно миновало, но его аромат был словно из вчерашнего дня.

– Ты рассказывал мне историю о твоем отце в Растергане, – сказала она. – Как он отказался сдаваться, хотя у них не было еды и его войско было в три раза меньше.

– В Растергане была стена, за которой мы могли укрыться.

– Твой брат Селим тоже был там, не так ли?

Я кивнул.

– Тогда позволь мне спросить, – продолжала Хумайра, – как ты думаешь, а твой отец готов был умереть? Готов был пожертвовать тобой и Селимом?

– Зная моего отца – разумеется. Но я не такой. Я стал шахом лишь потому, что не хотел умирать, не хотел, чтобы гибли мои дети, чтобы умерла ты. Селук Рассветный смотрит вниз и плачет над тем, что я сделал с одним из его царств.

В первый раз за долгие годы Хумайра не отстранилась, когда я коснулся ее щеки. Хотя по печали в ее взгляде я видел, что она не простила меня. Любовники могут ранить друг друга сильнее врагов.

– Селук не плачет. – Хумайра взяла мою руку и прижала к своей щеке. – Если мы будем жить в страхе смерти, мы никогда не перестанем бояться.

– Но я не могу так поступить. Ираклиус позволяет вам с Сади уйти. Я не могу давать ему повод убить вас.

Ее янтарные глаза потеплели, утешая меня, как вишневый шербет в жаркий день.

– Когда-то у меня была твоя любовь, но не твое имя. И все же я считаю, что бежать невозможно. Я с радостью обменяла бы свободу на смерть. Пусть лучше моя могила и могила нашей дочери будут на поле битвы, чем в какой-то дальней стране, где ты и это царство станут тусклыми воспоминаниями.

И, глядя в непреклонные глаза моей возлюбленной, я решил нашу судьбу.

Я приказал армии окопаться на берегу реки. Яростный дождь превратился в морось. Нам предстояло продержаться несколько часов, и, без сомнения, если помощь Лат не придет, на этом поле боя появятся наши могилы.

Стрелки-растерганцы прошли по лагерю и заняли позиции впереди. Их оставалось всего несколько тысяч. Теперь забадарами командовал некто Ямин, их численность составляла лишь семьсот человек. Он выстроил их в один ряд справа. И сколькими из них я пожертвую? Их матери наверняка проклянут мое имя и будут оплакивать день, когда я сел на трон.

У Хайрада насчитывалось несколько тысяч, он поставил их на восточном фланге. Среди них было много забадаров, желавших поживы, но большинство были хазами, которые целыми днями трясли головами в молитве, а не тренировались. Некоторые даже носили зеркальные пластины с начертанными святыми стихами. Пусть храбрости им было не занимать, они больше подчинялись приказаниям Лат, чем Хайраду, и потому часто гибли.

Пока мы строились, все начало взрываться. Земля раскалывалась, нас оглушала какофония смерти. От пушечных выстрелов конечности и плоть разметало по илистому болоту. По воздуху неслись уголь, осколки и пепел и попадали нам в легкие и глаза. Я наблюдал все это, выкрикивая приказы, которых никто не слышал, а меньше всех я. Командиры либо были убиты, либо кричали, либо прятались где-то в укрытиях. И даже мою лошадь разорвало – ее голова отлетела чуть ли не на милю от туловища.

Ираклиус понял наше вероломство. Он приближался.

Я обернулся и увидел Сир-Дарью, к которой бежали некоторые растерганцы. Я их не винил. Обычно я приказывал убивать дезертиров, но гневное течение реки уже унесло их жизни.

Ко мне прискакала Сади со своими забадарами, и я очнулся от потрясения. На Сади были темно-бордовые кожаные штаны, а на плече – сборный лук. Но вид у нее был такой, словно ее вот-вот вырвет; по красным глазам я понял, что лучше ей не стало.

Хотелось велеть ей уйти и лечь, но как я мог? Я поступил недостойно отца, подверг опасности ее жизнь.

Тяжелая кавалерия спустилась с холма и раздавила переднюю линию обороны. Они пробивались так же легко, как пуля сквозь плоть. Теперь воздух наполнили выстрелы, лязг стали и крики. Со всех сторон кавалерия в доспехах прорывала наши ряды, разметав людей.

Я вынул саблю из ножен. Забадары окружили меня, не переставая пускать стрелы и палить из аркебуз. Сумеем ли мы выстоять до зенита? Имеет ли это еще значение?

Всадник в доспехах прорвался сквозь стену забадаров и пронзил копьем одного из них. Сади прострелила ногу его коню, и тот сбросил наездника. Я подбежал к нему и нанес удар в шею. Сабли оказалось достаточно, чтобы пробить латный ворот и оставить кровоточащую рану.

Земля содрогалась от приближения новых всадников. Забадары падали под ударами копий, под выстрелами, везде всадники бились со всадниками. Сади подъехала и, махнув рукой, предложила запрыгнуть на ее лошадь.

– Отряд Рыжебородого еще держится к востоку отсюда. – Она протянула мне руку. – Нам нужно прорваться туда и присоединиться к ним.

Бежать не хотелось, но мы должны сражаться как можно дольше. А если сейчас я паду, рухнет и боевой дух, и тогда вся армия обратится в бегство. Я запрыгнул на лошадь, и мы помчались вдоль берега, а забадары прикрывали нас бесконечным потоком стрел и отвагой.

Я уцепился за дочь, которая была вдвое легче меня, но и вдвое сильнее. Ветер отдавал горечью серы, а поле боя покрыл удушливый дым. Огонь и сталь, кровь и плоть смешались друг с другом, как краски.

Мечом к мечу растерганцы сражались с крестескими паладинами. Сталь билась о сталь, а мы скакали мимо. Но впереди спасения не было. Стена паладинов со скорострельным оружием наперевес маршировала вдоль берега в том направлении, куда мы бежали. Сади выпускала стрелы, убила нескольких, но не сумела проделать брешь, через которую мы могли бы прорваться.

Грохнул выстрел; они попали в нашу лошадь. Нас выбросило на берег реки. Я потянул Сади на себя, чтобы смягчить ее падение. Мы с плеском приземлились в густую грязь. Мои кости пронзила боль. Будь это твердая земля, они бы переломались.

Сади вскочила на ноги и помогла мне подняться. Потом подобрала связку грязных, выпавших из колчана стрел, сложила обратно и выпустила в атаковавших нас паладинов. Зверь в человеческом обличье набросился на меня с копьем, но Сади выстрелила ему в глаза. Другой паладин промахнулся, и Сади пустила стрелу ему в шею. Тогда третий замахнулся на меня огромным мечом, и стрела Сади пронзила обе его щеки. Все происходило слишком быстро для моей руки и сабли, таких же никчемных, как и я сам – шах, заставивший других (и даже собственную больную дочь) сражаться за него из-за нелепого сна.