Сова «действующая» прикрыла глаза, сосредоточиваясь на своем выборе. Сова «наблюдающая» осталась с открытыми глазами.

— Огонь подчинится, — уверил ее Симаргл. — У него нет своей воли. Только ваша. Ваш выбор?

Стена пламени заколебалась, пошла прорехами черных пустот.

— Выбор! — гневно приказал Симаргл, видя результат ее сомнений. — Это же так просто! Орел или решка!

Три тысячи лет — слишком много, чтобы погаснуть ради чьих-то сиюминутных желаний. Сова медлила. Симаргл был прав: самоконтроль мешал ей, заставлял выбирать не между «хочу» и «не хочу», а между «смогу» и «не смогу».

— Выбор! — крикнул он, и волна звука ударила по барабанным перепонкам.

И тогда она окончательно зажмурилась.

Тишина.

Барабаны оборвали свой бешеный набат.

За веками прохладно чернела темнота.

Сова открыла глаза. Она стояла в круге пепла. Только теперь ей удалось разглядеть остальной храм. Трехтысячелетнкй огонь еще горел в глубине алтаря. Ей удалось погасить только огненное кольцо, выложенное на каменном иолу для ритуала очищения. В пустоте купола одинаково глубоко разрастались и звуки, и беззвучие, и где-то еще бродило заблудившееся эхо барабанного пульса За пределами пепельного круга в глубине храма виднелась знакомая высокая фигура.

Симаргл издалека поклонился новообращенной и исчез в темноте, оставив взбудораженную случившимся Сову наедине с десятком незаданных вопросов.

Он снял, наконец, перчатки, незащищенными пальцами прикурил сигарету и практически сразу забыл о ней, задумчиво разглядывая ладонь своей левой руки, где покоилась самая главная государственная тайна Тонатоса Едва заметная татуировка на бугре у большого пальца. Только несколько букв и цифр: «3256ПЗЛ117». Код, значение которого вот уже двести лет было известно только ему. Может быть, где-то и существовали люди, способные расшифровать эту надпись, но он сделал все, чтобы уничтожить информацию везде, где она могла еще сохраниться. Везде ли? За двести лет он почти уверился в этом.

Мало кто обратит внимание на непонятный текст на чужой коже. Кроме тех, кто носит подобный на собственной. У сгиба локтя левой руки. Земляне. Землянка.

Он потер татуировку, вспомнил про сигарету, тлеющую на краю пепельницы, затянулся и привычным жестом прижал левую ладонь к поверхности стола, пряча ее от чужих глаз. Этот навык существовал в нем на уровне рефлекса. Он приучил себя никогда не поворачивать левую руку ладонью вверх, и тренированное тело послушно следовало однажды усвоенной повадке.

То, что он собирался сделать, исключало перчатки.

Он сто раз мог свести эту татуировку, уничтожить последнее доказательство своего происхождения, но всякий раз отказывался от этой мысли.

«3256ПЗЛ117».

Год рождения. Поколение третье. Линия — 117.

Единственное, что осталось ему от его родины, — четкая самоидентификация.

Его отбраковали на тридцатом году жизни, когда он был уверен в исключительности своего будущего. Без объяснений, без причин. И тогда он поднял бунт. И впервые проиграл. Его наказали. У них не хватило решимости сразу убить его: все-таки он был их творением. Не лучшим, с их точки зрения, но все-таки своим. Его выслали с планеты. Впоследствии оказалось, что это спасло ему жизнь. Через два года после высылки планета исчезла со всех навигационных карт так стремительно, будто не существовала вовсе. Он пришел на то место, чьи координаты навсегда врезались в память, лег в дрейф, собрал остатки космической пыли и обломки и объявил для экипажа минуту молчания.

Тогда он был еще молод и сентиментален.

После он никогда не мучался ностальгией, но, однажды лишенный места, которое он мог бы назвать своим, с упорством Робинзона восстанавливал утраченное. С той лишь разницей, что теперь своей собственностью он не был намерен делиться ни с кем. Он купил себе свою планету, он создал на ней свое государство, он населил его своими людьми, он написал для них свои законы, и все, что не принадлежало на Тонатосе лично ему, считал вызовом своей власти. Он ревниво оберегал свою собственность от любых посягательств. То, что противоречило его замыслу, подлежало уничтожению. Те, кто противоречил, — ликвидации.

Он не боялся заговоров. Но от мысли, что кто-то усомнился в правильности его выбора, его охватывало холодное бешенство хозяина перед возражениями рабов. Он давил эту ярость, отговаривал себя от крайностей, заставлял шутить на тему ограниченности своего господства, но происхождение все равно вылезало наружу в редких вспышках гнева, неуправляемых и стихийных, когда он почти не контролировал себя. Он был рожден для власти. Создан, чтобы управлять идеальным, стабильным обществом. А мир вокруг менялся самовольно и стремительно. Это была крупная ошибка его создателей, которую он исправлял всю свою жизнь.

Он взглянул на часы. Полчаса, отпущенные им Сове для того, чтобы измучиться нетерпением, истекли. Он знал, что теперь она захочет его видеть, когда бы он ни пришел. И потому медлил. Заставлял себя ждать. Когда инициированная им лихорадка достигнет высшей точки, Сова сама встретит его в дверях.

И тогда, ни слова не говоря… Только молча. И никак иначе.

Когда она увидит татуировку, это будет уже не важным.

Он не знал, к чему приведет задуманное. То, что представлялось Волену Ронису блажью заскучавшего Симаргла, простительным желанием тряхнуть стариной, могло обернуться и мелким эпизодом в борьбе с Орденом, и крупным успехом. Сова может стать для него средством доступа к тайной системе связи Ордена. А это не дешевый секрет. Женщина — ненадежный сейф для государственных тайн. Слишком эмоциональна, слишком зависима. Магистр наверняка думал иначе, раз все же рискнул послать Сову на Тонатос. Хотя вполне возможно, что сейф пуст, и никакой ценности в качестве информатора Сова не представляет. Но узнать это можно, только взломав его. Последние несколько месяцев Симаргл любовался этой загадкой за семью печатями и медлил только потому, что наслаждался собственным великодушием.

Грядущий заговор прервал наигранное бескорыстие их отношений.

А ведь она сама погасила огонь!

Он был готов подыграть, подтасовать недостижимый, как ему казалось, для новичка результат, но тянул до последнего, опасаясь, что легкость достижения цели вызовет у Совы подозрения в достоверности. Он не предполагал, что замышляемое как обман, может воплотиться в действительность. Сам того не желая, он все-таки научил ее тому, что считал исключительно своим, и это невольное наставничество связало его теперь с Совой крепче, чем любые обязательства. Он никогда не совершал убыточных сделок и все, во что он вкладывал время и силы, должно было принадлежать ему.

Он затушил истлевшую до фильтра сигарету, поднялся, бросил быстрый взгляд на свое отражение в зеркале и стер с лица выдававшую его ироничную улыбку. Все. Пора.

Сегодня ночью спать ему не придется.

Он старался идти, не торопясь, когда вдруг заметил, что вынужден усилием воли сдерживать шаг. Это его позабавило. Наверно, он слишком привык к успеху. Но оказалось, что сухой расчет в любом деле притупляет чувство радости. Сейчас он с наслаждением обнаружил в себе пробуждение этой давно забытой тяги к случайностям, авантюрное желание рисковать на грани провала. Теперь он даже жалел о сегодняшнем дне — о поэтапно проведенном процессе вербовки, о гипнотическом воздействии голоса, об исступленной пульсации барабанного боя и пьянящем запахе степных трав. Она — ждет. Она не может не ждать. Чтобы получить гарантированный результат, ему всего-навсего осталось нанести последний удар.

Он остановился перед ее дверью и прислушался. Ни звука. Это показалось ему подозрительным. За полчаса Сова никак не успела бы заснуть, тем более в состоянии крайнего нервного возбуждения после огненного посвящения. Впрочем, то, что он не слышал ушами, было легко доступно на телепатическом уровне. Даже если она отследит его вторжение и закроется «наглухо», он все равно определит, где она: лежит ли в кровати, стоит ли на пороге.