— А это Желеслав для острастки прочим. Хэвру[23] Яроша дней десять назад взяли. Сопротивлялись они отчаянно. Может, оттого король наш и злой сейчас? Я бы на его месте тоже злился, сладкая бузина, — потерять трех дружинников… А они-то у него все считанные. Не богат Желеслав, прямо скажу, не богат.

— Ты про Яроша давай, а, — дернул его за рукав музыкант.

— А ты что, сладкая бузина, песню никак про него сочинить задумал?

— Вот еще! Выдумаешь тоже! Просто интересно.

— Ты, если надумаешь сочинять, меня про другого вожака расспроси. Про Сыдора из Гражды. Он тоже в здешних краях шастает…

— Доскажи про Яроша, — попросил Годимир, и такая нотка проскользнула в его голосе, что Пархим не посмел ослушаться.

— Да взяли их. Взяли в корчме одной, сладкая бузина. Уж не знаю, может, корчмарь сдал всю хэвру с потрохами за то, что не поделились добычей, а может, кто из кметей сгонял бегом в Островец… Большинство лесных молодцев пораненные, побитые в руки стражников попали. Их тут же и порешили. Головы на бревно и все…

— А что, у Желеслава и палач имеется? — Олешек вроде бы и оттирал пятно с зипуна, но, оказывается, все слышал.

— Зачем ему палач, сладкая бузина, с таким мечником? Взял Авдей топор в руки и посек. Говорят люди, даже не запыхался. Вот оно как. А вожака приказал Желеслав в колодки заковать. Для позора. У нас так все больше кметей за недоимки наказывают. Ну, понятное дело, их-то не до смерти. А Яроша Бирюка, велел король не выпускать, пока ноги не протянет. И пускай торчит обок дороги, ровно пугало. Кто его пожалеет?

— Понял, пан рыцарь, каково выходит? — заметил Олешек.

Годимир не отвечал. Кусал соломинку, молчал и хмурился.

— Да что вы с этим Ярошем? — Пархим улыбнулся. — Давайте я вам про Сыдора расскажу… То есть, рассказал бы, сладкая бузина, да приехали уже!

И точно, дорога вынырнула из-под лесного полога на широкий луг у реки. Коснувшееся брюхом окоема солнце бросало розовые лучи на бревенчатую сторожку, крытую дранкой. Возле нее горел костер, пуская дым длинным хвостом по-над берегом, а у огня копошились три вояки в зеленых накидках с коричневыми полосами. Желеслава воинство. Теперь Годимир не спутал бы их ни с кем.

Неподалеку стояла телега, накрытая сверху дерюгой. Видно, какой-то купец или ремесленник тоже выбрался на ярмарку, приуроченную к турниру. Рядом с телегой тоже светился огонек костра. Вокруг сидели люди, четверо из которых показались знакомыми. Да это же те самые иконоборцы, что откушивали жаренных карасиков в корчме Ясей!

— То ли двужильные святые отцы, — пробормотал Олешек, тоже опознавший их, — то ли еще вчера в путь выбрались…

Но Годимира уже не интересовали ни стражники, ни иконоборцы, ни купцы.

На половину стрелища правее моста, перегороженного рогаткой, стоял шатер белых и красных цветов, за ним паслись стреноженные кони. Два, три… Ого! Целых пять!

— Что, пан рыцарь, уши навострил? — усмехнулся музыкант. — Своего брата почуял?

— Знаешь, зачем рыцари у мостов и бродов шатры ставят?

— Переночевать, небось, хотят, сладкая бузина… — рассеянно буркнул Пархим. Его сейчас больше всего интересовали стражники. Прямо глаз с них горшечник не спускал.

— Как бы не так! — воскликнул Олешек. — Это они… Позволь, я угадаю, пан рыцарь? Это они во исполнение обета всех встречных-поперечных на поединок вызывают. Верно?

— Точно! Только не они, а он. Было бы два рыцаря, так и два шатра разбили бы. И знамя одно… Вот леший, темнеет, видно плохо.

— Ничего. Утром рассмотришь.

— Рассмотрю. Знаешь, что мне в голову пришло?

— Нет. Откуда ж мне знать? — Шпильман пожал плечами.

— Я его на бой вызову.

— Что?!

— Простите, что перебиваю, — вмешался Пархим. — Ничего, ежели мы ближе к лесу станем? Сегодня все едино нас через мост никто не пустит. До утра ждать, сладкая бузина.

— Становись, где хочешь, — отмахнулся Годимир. — Я его вызову!

— Погоди, пан рыцарь! — Олешек затряс головой. — Он-то при оружии, как полагается. Как ты драться собрался?

— Я вызову его на бой без оружия!

— На кулачках, что ли?

— Ну да!

— Да он тебя обсмеет. Хорошо, если плетьми не погонит!

— Это мы еще посмотрим!

— Да что там смотреть? Я и так вижу. Пять коней. Значит, рыцарь не из простых. Вельможный пан. С таким, поди, и Желеслав раскланялся, как с равным, не то что… — Шпильман осекся, замолчал, не желая бередить душевную рану спутника.

— Какой бы ни был! Если стал у моста, обязан бой дать.

— А не захочет?

— Как не захочет? Не может отказаться, понимаешь ты? Нарушить обет ни один странствующий рыцарь не может. Ему никто руки после такого отказа не подаст.

— Так это, если узнают. А не узнают?

— Как не узнают? Зря я, что ли, шпильманом обзавелся? — хитро улыбнулся Годимир.

— Делать мне больше нечего, как про всяких рыцарей-из-под-мостов песни слагать!

— А он об этом знает? Нет! Ты, главное, попой чего-нибудь рыцарского, героического, побренчи…

— Я, между прочим, не бренчу, а играю!

— Ну, ладно, ладно… Сыграешь мелодию помудренее. Пускай уважают. Он не посмеет отказаться в присутствии шпильмана.

— Хорошо, уговорил, пан рыцарь! — кивнул наконец-то музыкант. — Не думал я, что ты такой красноречивый. Но знай. За это ты мне лишний урок на мечах должен будешь. Годится?

— Годится! — Годимира переполняла радость, словно он уже свалил неизвестного рыцаря с коня и теперь примерял трофеи. И лишь когда они выпрягли и стреножили серого коня, развели огонь и Пархим повесил котелок с водой на рогульку, рыцарь тронул шпильмана за рукав. — Спасибо, Олешек…

— За что?

— Да за все.

От реки накатывался не по-летнему стылый туман. Где-то над лугом кричал козодой.

Годимир лежал на спине, вглядываясь в звездное небо. Сон не шел. Похоже, лето наконец-то вступило в свои права. Ни облачка, ни тучки. Яркие точки усыпали небесный свод, как веснушки-конопушки нос и щеки деревенской девки.

Вроде бы знакомые созвездия. Но вместо Снопа Годимир видел кольчужный хауберк[24], перехваченный поясом из соединенных блях. Раскинувшийся левее Воз представлялся рыцарем на коне, нацелившим копье, а пять звезд Сита заставляли вспомнить шлем. Если хорошо покопаться, на небе можно было сыскать и щит, и меч, и седло. Эх, вернуть бы все это завтра. Только бы раскинувший шатер у моста пан не оказался одним из тех, кто позабыл законы братства странствующих рыцарей, не презрел честь и совесть.

Олешек, словно в насмешку, тихонько напевал, аккомпанируя на цитре, песню, которую назвал сказанием о несчастливом рыцаре:

Нет, только поначалу эта песня могла показаться насмешливой.