Кирилл был уже далеко, и сознание его меркло. «Они там прямо карусель устроили! Это, конечно, правильно: влезть на борт казаки не дадут — изрубят в капусту. Если только кинуться сразу со всех сторон... Но это сложно... А так... Рано или поздно стрелы кончатся... Под аркан, конечно, никто больше не подставится... И что будет?.. Таучины уйдут, а уцелевшие служилые будут считать, что „ружейным боем отбились”... Лишний ноль припишут численности противника... Уйдут... На „барже" парус так и остался поднятым наполовину... Её гонит одновременно и течением и ветром... А куда? Да хоть куда, всё равно сядет на мель — здесь же не океан...»

Как бы подтверждая догадку, издалека донеслась новая вспышка криков, и контур судна на фоне далёкого берега изменился — не стало видно паруса. «И правда, на мель сели, — мысленно улыбнулся Кирилл. — Теперь служилым хана. А я умираю. И ничего страшного — спокойно так, не больно совсем... Жить гораздо труднее... Хорошо, когда можно не жить...»

Далёкий поверженный парусник начал смещаться влево, пока совсем не исчез из поля зрения. Зато в этом поле появился низкий далёкий берег, лишённый какой-либо растительности. Он тоже двигался влево и при этом быстро приближался. Кирилл не закрывал глаз, но смотрел уже не столько на окружающий пейзаж, сколько внутрь себя. Ему хотелось на прощание увидеть там что-нибудь хорошее и радостное — может быть, маму? Или Луноликую? Да-да, именно её — поговорить, попрощаться, объяснить...

Но вместо бесконечно любимого лица из глубин сознания полезли совсем другие... хари: Мефодий, Кузьма, Шишаков, писарь Андрюха, Петруцкий... Их было много — с именами и без. Последним в этом ряду возникло ничем в общем-то не примечательное лицо Никифора. Оно как бы втянуло, обобщило в себе образ менгитов — бородатых покорителей сибирских просторов. И Кирилл в своём предсмертном покое почувствовал дискомфорт: сначала слабенький укол совести (или чего?), а потом нарастающее и затопляющее чувство вины — вины вот перед теми парнями в байдаре, которые верили ему, слушались его, а он... «Ведь это я — Кирилл Иванов — погубил, убил их только потому, что... Да, Никифор оказался последней сволочью, но виноват всё равно я! Я пошёл на контакт, я поверил... Не будь я сам русским, было бы иначе. А так — я ВИНОВЕН! Не могу, не имею права умирать с ТАКОЙ виной. Мне НЕЛЬЗЯ!»

Учёный открыл глаза. Точнее, волевым усилием вернул себе внешнее зрение. Перед ним был то ли остров, то ли коса — суша, выступающая из воды на несколько сантиметров. До неё было далеко, а он никуда не двигался — похоже, затопленная байдара застряла на мели.

Встать на ноги Кирилл не смог — они как будто отсутствовали. Он разжал пальцы рук и сумел чем-то оттолкнуться от дна, чтобы голова оказалась на поверхности — дышать было необязательно, но хотелось видеть берег.

К этому берегу он стремился и рвался, отпихиваясь от воды нечувствительными конечностями. Сначала просто бултыхался, потом почувствовал опору и пошёл на четвереньках, держа голову над водой. Однако её становилось всё меньше, и в конце концов пришлось ползти на брюхе. Потом воды стало совсем мало, и Кирилл отяжелел. Однако он заставил себя встать на колени и двигаться дальше — туда, где воды вообще не было. Он не давал себе отдыха и тысячу лет спустя поднялся на ноги. Поднялся, чтобы упасть на первом же шаге. Он снова поднялся и сделал шаг, второй, третий...

Потом он шёл — всё быстрее и быстрее. А потом — бежал! В его сапогах сначала хлюпала вода, а затем кровь — размокшая кожа ступней не выдержала нагрузки, и он стёр её до мяса.

«Родина — это место, где ты однажды родился. В который же раз я рождаюсь здесь?»

Был отлив. Наверное, полный. Ландшафт на месте побоища больше напоминал какую-нибудь среднеазиатскую пустыню, чем Арктику, — песок, галька, низкие барханы. Вода ушла на добрый километр, и все фигуранты оказались далеко на суше — лежащий на боку корабль, разбросанные по широкому пространству байдары таучинов. Метрах в двухстах от корабля образовалось подобие лагеря — стояло несколько пологов и палаток. Никакого дыма от костров, никакого шевеления — вообще никаких признаков жизни нигде не наблюдалось. Учёный ожидал чего угодно, но только не этого — куда все делись?! Прежде чем спуститься с холма, на котором стоял, Кирилл пальцами оттянул к вискам уголки глаз — простейший приём для обострения зрения — и стал всматриваться в видимый горизонт. В конце концов он увидел то, что хотел, — сгущение тёмных точек на далёком склоне. Это многое объяснило — скорее всего, таучины отправились исполнять «погребальный» обряд над мёртвыми. То, что они ушли все или почти все, означало, что мёртвых много. «И ведь что характерно — никто никогда не узнает, сколько человек пало в этом бою. Сосчитать погибших никому даже в голову не придёт — зачем?»

Хромая на обе ноги сразу, Кирилл побрёл к менгитской «барже». Тела русских валялись на покосившейся палубе и на песке возле борта. Были они в таком состоянии, что можно было не проверять, действительно ли эти люди умерли. Кирилл почувствовал слабый запах горелого мяса и обогнул корабль. Лучше бы он этого не делал: эти трое менгитов, вероятно, попали в плен живыми. Теперь они были мертвы, но то, что сотворили с ними таучины, не уступало по изощрённости делам Худо Убивающего.

Восстановить подробности сражения по следам было нельзя — трупы перемещены, стрелы выдернуты, за исключением безнадёжно сломанных. Скорее всего, русские дрались до последней возможности и дорого продали свои жизни. Дело кончилось рукопашной при многократном численном превосходстве противника.

Кирилл смотрел на поле боя и в очередной раз пытался понять жизненную логику землепроходцев: «Крохотная кучка пришельцев явилась в чужой дом — для них совершенно непригодный. Им нужно что-то урвать, ухватить и вернуться к себе. Шансов у каждого ничтожно мало, но они верят в счастливое будущее и идут — снова и снова. За свои жалкие жизни они дерутся так, словно бьются „за Веру, Царя и Отечество”. Их беспредельная наглость заставляет хозяев дома, в котором они безобразничают, воспринимать их всерьёз. И всерьёз воевать с ними...»

Размышлять о подобных глупостях Кириллу быстро надоело — ничего нового не надумаешь. Нужно было приводить себя в порядок для дальнейшей жизни. Среди десятка наспех поставленных укрытий глаз сам собой отыскал покрышку «своей» палатки: «Она ждёт меня. МЕНЯ она ждёт... Господи, в этом мире меня кто-то ждёт!»

Кирилл побрёл к этому своему временному жилищу — другого у него здесь не было. Однако никто навстречу ему не вышел. Изнутри доносилось похрапывание, которое стихло при приближении хозяина.

— Это я, — предупредил Кирилл. — Не дёргайся.

— Так я и думал, — довольно бодро ответил Чаяк. — Ты опять вернулся в «нижнюю» тундру?

— Да вроде и не уходил, — пожал плечами учёный и откинул входной клапан. — А ты всё спишь?

— Уже нет, — ответил бывший купец и разбойник, вылезая наружу. — Луноликая ушла вместе со всеми — хоронить своих.

Кирилл дождался, пока он справит нужду, а потом велел снять меховую рубаху. Чаяк выразил неудовольствие, но просьбу выполнил. На мускулистом теле соратника учёный рассмотрел несколько ссадин, кровоподтёков и царапин. Ничего похожего на серьёзные раны — впору было поверить, что демон действительно бережёт своего носителя.

— Как на этот раз вёл себя Ньхутьяга?

— Нормально, Кирь! Мы, кажется, привыкаем друг к другу, почти понимаем друг друга. Главное, всё время убивать менгитов, и тогда всё будет хорошо.

«Думаешь, будет?» — усомнился учёный, но вслух этого говорить не стал.

Пока он переодевался, пока промывал мочой и «бинтовал» потёртости на ногах, Чаяк обрисовал общую картину событий — со своей точки зрения, конечно. Суть этой картины заключалось в том, что человеко-демон не поплыл вместе со всеми провожать русский корабль. Его больше заинтересовал оставшийся в лимане, но он решил, что нападать надо всем вместе и, соответственно, следует дождаться возвращения ушедших к морю. Зрители вернулись довольно быстро и принесли весть, что с менгитской байдары стреляли большим огненным громом и убили великого воина Киря. Чаяк отреагировал яростным призывом к атаке — опять без предварительной подготовки и какого-либо плана. «Карусель», которую устроили таучинские байдары, тоже не была спланирована, а получилась случайно: просто Чаяку очень хотелось получить русскую пулю и отмучиться, а в него всё никак не могли попасть. Подробностей последней — рукопашной — атаки он не запомнил, потому что впал в неистовство. Это надо было понимать так, что Ньхутьяга полностью вытеснил личность Чаяка из несчастного тела...