— Да твои вот эти: «прошу — дышу», «смею — разумею».

— А что, нельзя?

— Почему? Можно. Только осторожно. — Шпильман снова оскалился непонятной улыбочкой. А непонятная — значит, сомнительная. — Слишком часто нельзя. Подряд нежелательно… Как у тебя — в одном катрене.

— Выходит, плохо? — насупился Годимир.

— И вовсе даже не плохо, — поспешил заверить его Олешек. — По крайней мере, мне понравилось. Пани-то хоть оценила?

— Ну… — Рыцарь пожал плечами.

— Наверное, оценила, раз шарфик подарила. От иной и того не дождешься, сколько песнями не досаждай. А воевода оценил?

Годимир махнул рукой — не спрашивай, мол. Улегся, отвернувшись к стене.

— Давай спать, Олешек. Завтра день нелегкий предстоит.

— Давай, — не стал возражать шпильман. Дунул на огонек и уже в полной темноте добавил вполголоса: — Если воеводе не понравилось, значит, точно хороший стих. Проверено, знаешь ли, не один раз…

Рыцарь хотел ответить, что музыкант выбрал не самый лучший способ для подтверждения красоты своих стихотворений, но как-то не подобрал нужных слов, а потом и рот открывать стало лень. Он провалился в глубокий, впервые по-настоящему спокойный после ясевой корчмы, сон.

Рассвет Годимир встретил на заднем дворе замка с мечом в руках. Гости короля Доброжира еще спали — чем еще заниматься благородным панам-рыцарям, съехавшимся людей посмотреть и себя показать? Позевывала охрана в караулке — утренние часы самые тяжелые, так и тянет плюнуть на все и уснуть. Едва продрав глаза, начинала копошиться по хозяйству челядь. Вот истопник пробежал с охапкой дров. Явно не для господского камина, а для кухонного очага. Мальчишки-поварята выволокли здоровенный котел с помоями. Поднатужились и опрокинули его под стену. Кухарка прошла с двумя корзинами, из которых высовывали гибкие змеиные шеи четыре гуся. Три серых, а один почти белый. Красавец. Гуси шипели и пытались ущипнуть молодку за округлую ляжку, прорисовывающуюся под толстой домотканой юбкой. Она цыкала на птиц и каждый раз при попытке покушения на свои прелести встряхивала корзины.

Годимир вдохнул поглубже свежий утренний воздух, который не портило даже зловоние раскинувшейся поблизости выгребной ямы, скинул через голову рубаху и вытащил меч из ножен. Приключения приключениями, испытания испытаниями, а ежедневными упражнениями пренебрегать нельзя. Иначе запросто можно лишиться какой-либо части тела, и хорошо, если не головы.

Ноги на ширине плеч, правая немного впереди. Правая рука под крестовиной меча, левая — на навершии. Клинок смотрит вперед, острие на уровне подбородка. Плуг.

Шаг левой ногой вперед. Меч взмывает вверх и застывает над головой. Крыша.

Удар сверху в голову воображаемого противника. Клинок со свистом рассекает воздух, но, не дойдя двух ладоней до земли, застывает.

Восходящий удар.

Шаг левой ногой назад. Гарда поднята до уровня уха. Острие смотрит врагу в лицо. Бык.

Укол.

Шаг в сторону. Косой, «гневный» удар. «Скрещенная» стойка — запястья перекрещены, клинок глядит в землю.

Удар снизу.

Крыша.

Удар сверху.

Поворот вокруг оси, меч за спиной в провоцирующей, «гневной» стойке…

Краем глаза Годимир заметил сутулого, бельмастого дружинника из числа челяди Желеслава. Соглядатай он у них, что ли? Только и бегает туда-сюда. Выискивает, вынюхивает. Ну, пускай видит…

Нанося из «гневной» стойки мощный, «раскалывающий» удар, рыцарь зацепился ногой за ногу и едва не упал. Успел кинуть клинок на сгиб предплечья — в ключ — и замер, припав на одно колено.

Выпрямился, сплюнул бельмастому под ноги:

— Что вылупился?

Тот опешил, открыл рот для грозной отповеди, но Годимир стремительно шагнул вперед. Острие клинка уперлось сутулому под ложечку.

— Ты что-то хотел сказать?

Дружинник зевал, словно выброшенный на берег лещ.

— Что, нечего сказать? Тогда пошел прочь!

Годимир слегка надавил на рукоять.

Бельмастый отшатнулся.

— Прочь, холоп! На ту кучу навоза, откуда явился. Ну!

С интересом наблюдавшие за ними стражники Доброжира захохотали. Один из них вполголоса воскликнул:

— Вдарь его, пан рыцарь, как следует!

Человек Желеслава сделал три быстрых шага назад. Схватился за короткий меч, висевший на поясе. Выкрикнул трясущимися от злости губами:

— Мало тогда тебя! Говорил же я…

Тут он понял, что сейчас сболтнет лишнее при свидетелях и захлопнул рот с такой силой, что клацнули зубы. Махнул рукой, развернулся на пятках и пошел прочь.

— Пану безгербовому от меня «доброе утро» передай! — крикнул Годимир ему в спину. — Надеюсь, оно для него последним станет!

Бельмастый оглянулся через плечо, сверкнув единственным глазом, и ускорил шаг. Вслед полетело улюлюканье стражников, одетых в черные накидки с желтым трилистником.

Словинец хмыкнул, подышал на лезвие меча, протер его пучком соломы, сунул в ножны. Так, с мечом под мышкой, и отправился в башню. Пора будить шпильмана. Ишь, привык дрыхнуть до полудня, словно султан басурманский. У колодца рыцарь задержался, положил меч в сторонку и, приподняв ведро двумя руками над головой, опрокинул его на себя. Холодные струйки побежали между лопатками, нырнули в штаны, несмотря на затянутый гашник[38]. Дух захватывает, но бодрит замечательно! А бодрость ему сегодня ох как понадобится! Бодрость, твердость духа и уверенность в собственных силах. Иначе не выкарабкаться.

На ходу вытирая лицо и плечи рубахой, Годимир вошел в комнату, где ожидал увидеть безмятежно посапывающего шпильмана.

Как бы не так!

Олешек сидел на сундуке, скрестив ноги на манер кочевника, пристроившегося на бараньей шкуре, и за обе щеки уписывал кашу, которую зачерпывал из закопченного горшка.

— О! Пан рыцарь! — обрадованно воскликнул он. — А я думаю-гадаю, куда это ты запропастился? Я уже и снеданком успел разжиться. Хватай ложку!

Годимир не заставил себя уговаривать. Тем более, что по старой походной привычке всегда носил костяную ложку за голенищем.

— Как это ты умудряешься? — спросил он, отправляя ложку с теплой, щедро сдобренной коровьим маслом кашей в рот.

— Что умудряюсь?

— Еду добывать в чужом замке…

— А! — Олешек хотел засмеяться, но чуть не поперхнулся. Закашлялся. Словинец потянулся стукнуть его по спине — а то не ровен час задохнется певец, но шпильман опасливо отодвинулся. — Ты, пан рыцарь, руки не распускай. Я ж тебе не пан Тишило. Того стукай не стукай — толку никакого, а я больше к изысканному слову привык, чем к кулачным поединкам.

— Подумаешь… — Годимир даже обиделся слегка. Хотел как лучше, а вышло как всегда.

— Ладно. Ты ешь, а я уже все. Под завязочку. — Музыкант сунул в руки рыцарю горшок. Откинулся на спину. — А добыл я его просто. Помнишь, обещал тебе, что балладу, посвященную пшенной каше, придумаю?

— Ну.

— Опять «нукаешь»… Бьюсь я с тобой, пан рыцарь, бьюсь, а все без толку.

— Ты не придирайся, а рассказывай.

— Да что там рассказывать. Проснулся утром. Брюхо подвело, чуть ли не к хребтине присохло. И начали строчки сами собой складываться. Хочешь?

— Давай, рассказывай.

— Тогда слушай.

Олешек откашлялся, выплюнул на ладонь остатки каши из гортани и торжественно провозгласил: