— Кого? — нахмурился Годимир, не зная — злиться ему или не обращать внимания на выходки музыканта.

— Пархима!

— Быть того не может! Его ведь убили.

— Так это Пархима, у которого внуки, убили. А я нашего видел. С которым мы на телеге ехали.

Годимир крякнул:

— Вот я бы с ним поговорил. Все бы повыспросил. И почему он сбежал, и откуда рубашка, кровью измазанная, и с какой такой радости товар бросил?

— Ага! Спросишь ты его! — ухмыльнулся шпильман. — Если поймаешь. Я хотел догнать, да куда там! В толпу угрем нырнул — поминай как звали.

— А точно он? Может, спутал?

— Да нет. Не мог я перепутать. Не слепой. Бородка его. И кучма наполовину облезлая, и киптарь… Все сходится. Он это. Пархим.

— Так что ж ты не окликнул его? Позвал бы…

Олешек окинул рыцаря укоризненным взглядом. Вздохнул. Молча установил цистру в углу. Пошатал, убедившись, что сам по себе инструмент не упадет. Скинул сапоги и улегся на сундук. Глядя в потолок, проговорил рассудительно:

— Вот смотрю я на тебя, пан рыцарь, смотрю и думаю — ты уже вырос или ребенком остался?

— Что? — опешил словинец. — Ты к чему это?

— Да если бы я его окликнул, он бы втрое шустрее смылся. Тех, с кем дружбу водить хотят и на оклики отзываются, на дороге не бросают не попрощавшись. Хитрый он мужик. Ушлый. Точно что-то замыслил…

— Узнать бы — что.

— Узнать-то можно. — Олешек почесал нос. Подумал. Почесал бровь. — А зачем?

— Ну, не знаю…

— То-то и оно, рыцарь Годимир. То-то и оно. Коли не знаешь зачем, нечего и время убивать на пустое дело. Тебе вон о своей беде заботиться надо.

— Верно, — не мог не согласиться Годимир. — Ну, а что обо мне в замке говорят? Ты-то послушал, я надеюсь?

— Я-то послушал… Кстати, не «нукай», терпеть не могу. Сколько можно просить?

— Ладно, не буду. — Словинец нетерпеливо тряхнул чубом. — Так что про меня говорят?

— А ничего не говорят.

— Как так?!

— Да уж так. Все только и толкуют, что о предстоящем турнире и о том, как схватятся пан Тишило и пан Стойгнев. Про полещука тут многие наслышаны — он у моста над проезжающими рыцарями здорово покуражился. Кое-кто из молодых даже ехать не решился, прослышав о нашем бело-красном пане. А иные в обход добирались — ниже по течению Щару вброд переходили. Говорят, пару коней потеряли. Камни скользкие, нога соскакивает, и хрясь! А пан Стойгнев тоже боец прославленный. Одних лишь походов за Усожу на его счету до десятка. И с Загорьем воевал, и новые земли в левобережье Горыни отвоевывал. Один оруженосец клятвенно клялся, что пан Ланцюг за один раз с тремя горными людоедами справляется. Порубит в мелкую капусту и даже не вспотеет…

— Ну да! — с ехидцей пробормотал Годимир. — Кикиморой пообедает и шилохвостом закусит.

— Я за что купил, за то продаю! — рассмеялся Олешек. — Само собой, веры таким рассказчикам немного, но послушать бывает любопытно.

— Ладно, дальше что?

— Что дальше? А вот что. Весь замок гудит, прикидывают, как будут пан Тишило с паном Стойгневом биться? Конными или пешими? На каком оружии? Как поединок закончится? Были бы деньги, я бы поставил. Пожалуй, на нашего полещука, хоть Стойгнев, по всему видать, боец тоже из серьезных.

— А про меня, значит, ничего?

— Ничегошеньки. Хочешь, знамение сотворю?

— Не хочу.

— Вот и хорошо. Как отец Лукаш, иконоборец наш дорогой, сказал бы — грех божиться, Господа всуе поминать. — Олешек сладко зевнул. — Я так думаю, погуляли, поговорили, пора и на боковую.

Он уселся и принялся стаскивать зипун, стараясь не слишком усердствовать, чтобы ненароком не оторвать рукава.

— А меня ты и не спросишь, что приключилось? — обиженно проговорил Годимир.

— А что с тобой могло приключиться? — беззаботно ответил шпильман. — Ты же не уходил никуда.

— Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких!

— Каких же? — удивленно воскликнул Олешек. — Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал — она на людях почти не показывается…

— Да какая королевна! — с жаром воскликнул рыцарь. — Навья!

— Чего?

— Не чего, а кто!

— Ну, кто?

— Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал».

— Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья?

— Помнишь, я тебе сон пересказывал?

— Помню. Отчего же не помнить?

— Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись…

Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал — все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда.

Завершив повествование ярким описанием исчезновения зеленокожей в окне, Годимир перевел дух. Эх, хлебнуть бы сейчас чего-нибудь, чтобы горло промочить. Хорошо бы пива…

Олешек молчал, словно пришибленный. Да еще бы! Его новости, пусть даже с мимолетным видением хитреца Пархима, ни в какое сравнение не шли с рассказом словинца.

Наконец он пришел в себя, аккуратно сложил зипун, подпер подбородок кулаком:

— А скажи-ка, Годимир, пани Марлена из Стрешина красивая?

— Конечно! — горячо воскликнул рыцарь, но потом добавил менее уверенным тоном. — Кажется… Похоже, да.

— Так «конечно» или «похоже да»? — ядовито осведомился шпильман.

— Красивая. Как же иначе?

— Эх, пан рыцарь, быстро же ты ее забыл!

— С чего ты взял! — Годимир сжал кулаки. — Я не забывал!

— Видел бы ты, как у тебя глаза горели, когда ты прелести этой зеленокожей… Как ты говоришь? Навьи? Так вот — когда ты навью описывал, разве что слюни не пускал.

— Неправда! — Рыцарь стукнул кулаком по колену. К счастью для Олешека, по своему колену. — Я не забывал пани Марлену! Я помню ее. Вот — шарф ее цветов. — Он коснулся пальцами уже изрядно засаленной полоски ткани — на зеленом поле золотистые листочки канюшины.

— Ее цветов? Или цветов воеводы Стрешинского?

— Я пани служу! Как долг рыцарский меня обязывает! А не воеводе! Я даже стихи ей посвящал!

— Неужели?

— Не веришь? Слушай!

Годимир прикрыл глаза, чтобы пляшущее пламя каганца и хитрая ухмылка певца не отвлекали и не сбивали с мысли, и прочитал по памяти:

— О-о-о… — протянул Олешек, едва отзвучала последняя строчка. — Думал, ты никогда мне своих стихов не прочтешь.

— Так это ты нарочно меня раззадорил? — возмутился Годимир. — Теперь издеваться начнешь?

— Нет. Почему же? — Олешек говорил неспешно и рассудительно. Просто удивительно, как он умудрялся быстро переходить от веселья к серьезности. — Пан действительно понимает толк в поэзии. Была бы у меня шапка, снял бы. Честное слово. Думаю, не всякий соловинецкий рыцарь сможет вообще отличить балладу от канцоны или катрен от триолета… А тут сонет. Да еще сложного рисунка, какой предпочитают исключительно поэты из Загорья. Если бы еще не глагольные рифмы…

— Какие, какие? — Годимир глянул с подозрением — не издевается ли? С него станется.