Бывший кат замолчал, явно смакуя собственную власть над бессильным, но агрессивным собеседником. Он как бы давал Кириллу возможность пофантазировать, оценить возможные варианты развития событий. Наконец он продолжил:

— Ладно — на всё Божья воля! Сказывай, откель у тя крест? Когда на дыбе у меня висел, кажись, его не было.

Кирилл чувствовал себя решительно не в состоянии «играть» с этим человеком. Точнее, совсем и не человеком. Однако сознание собственного бессилия вызывало злость, и он ляпнул, не подумав:

— Крест от Онкудина!

— Однако... — Кузьма вдруг стал серьёзным, глумливость в голосе исчезла. — А змей где?

— Не твоё собачье дело! — сломя голову кинулся в атаку Кирилл. — За всё ответишь, сволочь!

— Эт за что же? А? — всерьёз озаботился кат. — Ну, сказывай, чем мы тя обидели? Богу душу твою не отдали — в этом вина наша?

Учёный слегка растерялся: «На самом деле я должен быть благодарен этому Кузьме — он мне, по сути, жизнь спас. А всякие там моральные обиды и унижения, как говорится, к делу не пришьёшь. И потом: этот бывший палач обладает мощным... „магнетизмом”, что ли? У него большой опыт по извлечению из людей скрываемой истины. Стоит ли связываться? А, была — не была!»

— Дело мне творить надо, а ты препятствуешь! — выдал Кирилл.

— Ну, скажем, творить, акромя дерьма, ничо ты пока не можешь, — вполне резонно заметил Кузьма. — А чо за дело-та? Али секрет?

По знакомым интонациям в голосе Кирилл понял, что кат опять начал с ним «играть» — что-то он сказал не то или не так. Рисковать дальше явно не было смысла.

— Ладно, Кузьма, не люб ты мне — скрывать не буду. Однако же что есть — скажу, а ты уж сам смотри.

И Кирилл рассказал практически всю правду о своём знакомстве с Лукой Палёным. В заключение он заявил, что решил взять на себя миссию погибшего покрученника в расчёте на будущую признательность этого загадочного Онкудина.

Кузьма довольно долго молчал, обдумывая услышанное. Потом проговорил раздумчиво:

— От ить как оно оборачивается... Нутром чую, не врёшь ты, паря. И то сказать, кишка у тя тонка мне-то врать! А пустой ты, паря, — как есть пустой. Ни с тобой, ни за тобой силы нету — можно хоть щас в землю зарыть, и никто не хватится, никто предъяву не сделает. Только сдаётся мне, что в самом тебе силушка имеется, да и Бог тя любит. Скажи-ка мне, как на духу, про Шишакова. Чай ведаешь, а?

— Да! — пошёл ва-банк Кирилл. — Атамана таучины убили, и всех его людей порешили. Я же их и подучил, как служилых кончать сподручней, и на бой вывел!

— Ты-то?!

— Ага. Главным начальником выбрали и слушались меня! Только таучины — они ведь такие... Война кончилась, добычу поделили и про командира забыли. Они подчиняться не любят, без начальников живут.

— И опять чую, не врёшь, хотя сё и дивно, — почесал бороду Кузьма. — Ладно... Одежонку — какую ни на есть — мы тебе справим. За харчи не обессудь — что сами едим, то и дадим. Не лежи тока — шевели лапами, а то ить до скончания века увечным останешься!

Кузьма ушёл, а Кирилл долго лежал, глядя в весеннее небо. В его сознании, в его мыслях воцарилась полная, стерильная, звенящая пустота. А потом в этой пустоте оформилось что-то округлое, мягкое, бесконечно тёплое и родное. Эта мягкая теплота давала абсолютный покой и защищённость, ведь она была больше всего на свете, она и была всем светом. Кажется, во всём этом ещё присутствовали руки — большие, ласковые, бесконечно сильные...

Кирилл недолго нежился в этом глюке. Он как-то плавно перетёк в другой «ролик», из детских снов — на сей раз хорошо знакомый, почти привычный. Атака. Солдаты с ружьями идут в рост. Они приближаются. Их надо остановить — от этого зависит всё. Но они не останавливаются, не падают — они приближаются. И нарастает, сдавливает, захлёстывает чувство беспомощности, неотвратимости беды, обречённости. И вдруг как луч света острое осознание: «А я могу! Я знаю, ЧТО надо делать или КАК надо делать...» В этом не было ничего личного, направленного на собственное возвеличивание или спасение. Он чувствовал себя безликим или безличностным обладателем спасения для всей вселенной добра и радости. Ему надо только смочь, успеть, превозмочь, осилить что-то. И он куда-то устремился, чувствуя, что не успевает, или не дотягивается, или не додавливает, что ли... В общем, облечь в слова эти смутные, но такие конкретные образы было очень трудно.

Кирилл открыл глаза. Вытер пот со лба — по привычке левой рукой. А потом поднёс к глазам свою правую кисть. Долго рассматривал грязные, согнутые в разном положении пальцы. Он смотрел на них, смотрел, а потом левой рукой свернул всё это безобразие в кулак. Раздался хруст и скрежет. Или ему это только показалось, потому что мир взорвался ослепительной болью. Не отирая слёз, не дожидаясь, пока боль утихнет, Кирилл развернул правую ладонь — без помощи левой руки! Средний и безымянный пальцы до конца не разогнулись — так и остались наполовину согнутыми. «Годится! — удовлетворённо улыбнулся Кирилл. — Если не начнут слушаться, я их просто отрежу!»

Некоторое время он «играл» со своей правой кистью: сгибал и разгибал пальцы — все вместе или поврозь. Это была ещё не работа, а только подготовка к ней. Он приучал себя к боли, точнее, старался вернуться в то недавнее состояние, когда она почти уже не страшна, когда её заведомо больше, чем можно вытерпеть. Наконец он понял, что почти готов к продолжению жизни, и подвёл итог сделанного: «На пианино мне уже не играть — совершенно точно. А вот держать нож или копьё, наверное, смогу, и становиться левшой не придётся. Но самое главное — это кулак. Он получается!»

Примерно час спустя Кирилл встал на ноги. Точнее, было несколько секунд, в течение которых он СТОЯЛ на ногах.

Остаток дня он сражался с собой, он глумился, издевался над своим телом как изощрённый мазохист. Понимание пришло под вечер — оно проломило наконец все подсознательные щиты и барьеры. Проломило и стало конкретным и чётким, как скала. Он — калека. Он — инвалид. От прежнего Кирилла, способного сотню раз отжаться на кулаках, пробежать «для разминки» десяток километров, перемахнуть через трёхметровый забор, его — нынешнего — оделяет бездна. Преодолима ли она? Возможно... Но эта бездна не пуста — она до краёв заполнена болью и унижениями — физическими и моральными. Совсем не факт, что стоит туда лезть, стоит начинать этот путь...

Стоит? ДА!

«Вот так, Кирюха, вот так... — мысленно погладил себя по голове учёный. — Не получается из тебя нормального героя романа! Ты в этом мире второй год, и что же? То тебя на дыбу подвесят, то на костре поджарят, то по башке треснут, а теперь и вовсе в фарш перемололи. А ты изображаешь из себя птицу феникс — всю дорогу воскресаешь. Только тем и занимаешься... Всё никак не сдохнешь... Ну, теперь-то ты влип „не по-детски“... Ничего: ты живучий, ты выберешься! Выберусь? Это почему же? А потому... А потому, что КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН ДАВИТЬ ЭТУ МРАЗЬ?!

Да, должен... Но — не поэтому, если честно. Просто где-то там — на краю тундры — меня ждёт Луноликая. Да, ждёт — МЕНЯ!!»

На другой день Кириллов «хозяин» приволок в обоз груду каких-то лохмотьев. Женщинам вручили две иголки, маленький клубочек ниток, и они принялись за работу. Ещё день спустя великий воин, начисто отмытый ледяной водой, примерял обновки. «Костюмчик», сварганенный из засаленных кусков замши и давно облысевших оленьих шкур, сидел на нём, наверное, не очень хорошо — как на пугале. Только Кириллу до этого дела не было, поскольку он пребывал в очередном шоке — после созерцания собственного обнажённого тела. Увы, он слишком хорошо представлял, как должны выглядеть нормальные «боеспособные» мышцы.

Войско двинулось с места только недели через две. К тому времени Кирилл уже довольно шустро передвигался — на уродливых самодельных костылях. Первый переход был длинным — километра два-три. Авангард начал разбивать новый лагерь, вероятно, даже раньше, чем арьергард снялся со старого. На следующий день ситуация повторилась, только криков, мата и зуботычин было значительно больше. На третий день... На третий день с утра был объявлен «общевойсковой» сбор. Кирилл на него, конечно, не пошёл, но вскоре узнал, что там проводилась массовая публичная порка — батогами. По её окончании Петруцкий воткнул в землю палку и объявил, что, когда тень от неё будет «вот тут», он лично запорет «до смерти» всех, кто ещё будет «здесь», а не «там». Приём подействовал — лагерь был свернут значительно быстрее и, соответственно, пройдено расстояние, наверное, вдвое большее, чем накануне. В процессе сборов служилые, злобно матерясь, выбрасывали всё лишнее. Это «лишнее»; впрочем, не залёживалось: вещи немедленно растаскивали мавчувены.