Проходя под воротами Темпл-Бар, я вспоминал вчерашний вечер. Возможно, недоверие, которое внушала мне Беатрис Кензи, не имело под собой ни малейших оснований. Мы с этой девушкой были едва знакомы, и, уж конечно, я был не вправе одобрять или не одобрять выбор Николаса. Тем не менее, решил я, во время нашего пребывания в Норфолке стоит осторожно расспросить молодого человека, каковы его намерения относительно Беатрис.

Я миновал Ладгейт; величественный шпиль собора Святого Павла уже маячил впереди. Вокруг ворот, как всегда, толпились нищие. Оборванные дети протягивали свои худые как палочки ручонки; калеки, лишенные той или иной конечности, уверяли, что получили увечья на войне. Вспомнив свой вчерашний спор с Эдвардом Кензи, я вытащил кошелек и дал шиллинг прозрачной от худобы маленькой девочке. Сопровождаемый криками «Сэр, подайте и нам тоже, мы умираем с голоду!», я поспешно зашагал прочь, опасаясь, что нищие увяжутся следом, и сожалея, что со мной нет провожатого.

Когда я пришел в собор, служба еще не началась. Войдя, я увидел, что вдоль стен на равных расстояниях стоят солдаты королевской гвардии. Все первые лица города уже собрались: лорд-мэр Эмкоут и лондонские олдермены в красных мантиях; главы торговых гильдий в разноцветных плащах; члены Тайного совета в мантиях, отороченных мехом, с тяжелыми золотыми цепями на шее. Разумеется, здесь были Ричард Рич, на изможденном лице которого застыло неизменное суровое выражение, и недавно получивший дворянство Уильям Паджет, чье грубое широкое лицо, казалось, стало еще шире, а длинная раздвоенная борода — еще длиннее. Неподалеку от него стоял брат Екатерины Парр, маркиз Нортгемптон, которого я узнал по ярко-рыжей бороде, обрамлявшей худое вытянутое лицо; он лениво перелистывал свой молитвенник. До чего же этот человек не похож на свою сестру, невольно отметил я. Парр пользовался репутацией человека недалекого, хотя и обладавшего изысканными манерами; своим стремительным карьерным взлетом он был обязан исключительно родству с покойной королевой. Я заметил и Уильяма Сесила; на узком его лице застыло напряженное выражение, а пронзительный взгляд был устремлен в толпу. Встретившись со мной глазами, он едва заметно кивнул. Я кивнул в ответ, вспомнив тот невероятно холодный, тревожный январский день, когда пути наши в очередной раз пересеклись. Филипп Коулсвин сидел на скамье рядом с женой и дочерью, но они расположились в дальнем конце нефа, так что нас разделяла толпа.

Но вот главная дверь распахнулась; все взгляды устремились на процессию священнослужителей, направлявшихся к алтарю. Шествие возглавлял Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский; длинная седая борода и умные голубые глаза придавали ему особенно благообразный вид, а желтоватое лицо было исполнено спокойной властности; в руках он держал «Книгу общих молитв».

Поднявшись на кафедру, Кранмер начал праздничную службу, выговаривая каждое английское слово с особой ясностью и звучностью. В тексте новой службы прославление святых отсутствовало. Собравшиеся украдкой переглядывались, словно ожидая, что кто-нибудь вот-вот возвысит голос в защиту старой привычной латыни; но все шло своим чередом. Когда богослужение приблизилось к своей кульминации — «вечере Господней и Святому причастию, обычно называемому мессой», как осторожно выражалась новая богослужебная книга, — царившее в соборе напряжение достигло наивысшего накала. Во время чтения приуготовительных молитв не было произведено никаких действий, знаменующих подготовку к причастию, — ни омовения рук, ни крестных знамений, ни благословений. Архиепископ, подняв чашу с хлебом и вином, принялся читать нараспев, по-прежнему на звучном и отчетливом английском: «Дозволь нам, Господь Милосердный, вкусить плоти возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа и испить Его крови во время сего великого таинства, дабы мы пребывали в Нем, а Он — в нас».

Да, с начала и до конца богослужения каждое слово действительно было произнесено по-английски. Я огляделся вокруг. Множество лиц светилось от счастья, но наряду с ними встречались также печальные и хмурые; тишина в соборе стояла такая, что, урони кто-нибудь булавку, это услышали бы все. Когда служба завершилась и Кранмер сошел с кафедры, толпа наконец пришла в движение; раздались вздохи, зашуршали одежды; люди оглядывались на соседей, наблюдая за их реакцией. Придав своему лицу непроницаемое выражение, я вслед за прочими двинулся к выходу.

Двое мужчин, тоже в адвокатских мантиях, пробирались ко мне сквозь толпу. В том, что был ниже ростом, я узнал Сесила. Вслед за ним шел человек лет сорока, высокий и плотный; его чисто выбритое лицо казалось бы красивым, если бы не надменное выражение глубоко посаженных карих глаз и рта с недовольно опущенными уголками. Незнакомец смерил меня презрительным взглядом, словно перед ним стоял нечистый на руку торговец, которого он собирался обвинить в мошенничестве.

Сесил, напротив, расплылся в улыбке и пожелал мне доброго утра. Щеки его, обрамленные жидкой бородкой, разрумянились, а глаза светились воодушевлением.

— Ну, сержант Шардлейк, какое впечатление на вас произвела новая служба? — осведомился он.

— Мы стали свидетелями великих перемен, — уклончиво ответил я.

Спутник Сесила слегка нахмурился, и я догадался, что он не разделяет энтузиазма молодого секретаря. Уильям, сменив свой восторженный тон на деловой и сдержанный, представил нас друг другу:

— Адвокат Шардлейк, познакомьтесь с сэром Ричардом Саутвеллом. Он вскоре станет членом Тайного совета и помогает леди Марии выполнять обязанности верховного феодала в Норфолке. Насколько мне известно, завтра вы отправляетесь именно в те края. Полагаю, знакомство с сэром Ричардом будет для вас нелишним.

Я поклонился, Саутвелл удостоил меня едва заметного кивка. Я вспомнил, что Пэрри упоминал о своем недавнем разговоре с Сесилом. Несомненно, Уильям, представляя нас друг другу, преследовал какую-то цель.

— Мне сообщили, что вы собираетесь заниматься делом Джона Болейна, — изрек Саутвелл высокомерным тоном, вполне соответствующим выражению его лица. — Полагаю, вы лишь впустую потратите время. Нет никаких сомнений в том, что этот человек виновен и будет отправлен на виселицу, — процедил он, натягивая перчатки на свои крупные мясистые руки.

— Пока мне мало что известно об этом деле, сэр Ричард, — осторожно сказал я. И после недолгого колебания спросил: — Если я располагаю верными сведениями, вы владеете землями, которые граничат с владениями Джона Болейна?

— Полагаю, да. — Саутвелл пренебрежительно махнул рукой. — Но у меня в одном лишь Норфолке более тридцати поместий. Нет никакой возможности держать в памяти, с чьими землями они граничат.

Растянув губы в понимающей улыбке, я произнес:

— Вероятно, кто-то из ваших служащих уже беседовал с женой Болейна?

Саутвелл вновь нахмурился и, опустив веки, бросил на меня холодный оценивающий взгляд:

— Существует закон относительно того, как следует распоряжаться землями, владелец которых казнен. А эта женщина, живущая в доме Болейна, никоим образом не является его законной супругой. Полагаю, куда больше ей подходит слово «шлюха». — Он зашелся скрипучим смехом, обнажив гнилые зубы.

— Да, появление Эдит Болейн после девятилетнего отсутствия делает повторный брак ее мужа недействительным, — подхватил Сесил. — Полагаю, брат Шардлейк прекрасно это понимает, — добавил он, повернувшись к Саутвеллу. — Единственная цель его расследования — удостовериться в том, что с обвиняемым поступили по справедливости.

— Для этого существует суд присяжных, мастер Сесил. Простите, джентльмены, я вас покину. Здесь слишком душно. Возможно, мы с вами встретимся в Норфолке, мастер Шардлейк, — произнес Саутвелл с легкой угрозой в голосе, повернулся на каблуках и двинулся прочь.

Уильям, вскинув бровь, проводил его взглядом.

— Прошу прощения за манеры Саутвелла, — негромко произнес он, когда мы тоже направились к выходу. — Таков уж он есть, и с этим надо смириться. Я решил, что вам следует с ним познакомиться.