Перед мысленным моим взором возникла сценка из кукольного спектакля: вот марионетка, изображавшая богатую леди, внезапно превратилась в замарашку. Все это было как-то связано с Эдит Болейн, но связь пока от меня ускользала.

— О чем задумались? — донесся до меня голос Барака.

— Так, ни о чем. Просто я чертовски устал.

Издалека долетел топот тысяч ног: повстанцы, под управлением сотников, рядами шагали на пустошь, где должны были проходить военные учения. Многие теперь были облачены в металлические шлемы и нагрудники, взятые на городских складах оружия.

— Надо показать письмо Тамми капитану Кетту, — заметил Барак. — Наверняка он знать не знает об итальянских наемниках. Если я напишу ей ответ, вы попросите Кетта посодействовать, чтобы письмо попало к Тамазин?

Я положил руку ему на плечо:

— Разумеется.

Мы оба устремили взгляды вдаль, туда, где, сверкая копьями и пиками, двигались бесконечные людские ряды. Тысячи повстанцев превращались в настоящую армию.

На этой неделе атмосфера в лагере заметно изменилась. Прежде все веселились, радовались обретенной свободе и сытной еде, предавались играм и развлечениям. Ныне, несмотря на одержанную победу, угроза скорого столкновения с отправленной правительством армией становилась все реальнее, и потому повстанцы, оставив все прочие дела, усиленно занимались военной подготовкой. Днем я пошел в церковь Святого Михаила, рассчитывая поговорить с капитаном Кеттом, однако караульный сообщил, что он вряд ли вернется до вечера. Я передал ему письмо Тамазин, упомянув, что там содержатся важные сведения о появлении в Лондоне итальянских наемников. Вернувшись в свою хижину, я проспал несколько часов подряд, после чего вновь направился в штаб. Солнце уже клонилось к закату, самые длинные летние дни остались позади, и теперь каждый вечер сумерки сгущались чуть раньше. У дверей церкви люди, желающие поговорить с Кеттом, выстроились в некое подобие очереди. Я пристроился в самый конец и, когда настал мой черед, вошел внутрь.

Роберт Кетт выглядел озабоченным и усталым.

— Мастер Шардлейк! — воскликнул он, увидев меня. — Спасибо, что передали мне то письмо!

— Я понял, что вы должны его прочесть.

Он кивнул, по обыкновению сверля меня глазами.

— Завтра нам будет не до судов. Придется отложить их на пару дней. — Кетт развернул письмо Тамазин. — Судя по всему, против нас будет брошена армия, состоящая из иноземных наемников.

— Барак просит отправить это каким-нибудь надежным способом, — сказал я, вручая ему ответ. — Он очень переживает о своей семье и хочет сообщить жене, что жив и здоров.

— Сделаю все, что в моих силах, однако не могу обещать, что письмо дойдет до адресата, — вздохнул Кетт. — Да, кстати! — Он порылся в бумагах, лежавших на столе, и вручил мне какой-то документ. — Это пропуск, который дает вам право в любое время бывать в Норидже и посещать тюремный замок.

— Благодарю вас, капитан Кетт.

— Теперь вы сможете без помех навещать Джона Болейна и молодого Овертона.

— Думаю, сегодня многие жители лагеря устремились в город.

— Да. Завтра нориджский рынок тоже будет открыт. Мы по-прежнему выдаем людям деньги из казны, что хранится во дворце графа Суррея. Кстати, не нуждаетесь ли вы в деньгах, мастер Шардлейк?

— У меня осталось полсоверена, — пожал я плечами. — Пока мне хватит.

На обратном пути я размышлял о том, что у Кетта имеется не только свой суд, но и свое казначейство. Постепенно повстанческий лагерь превращался в государство в государстве. На память мне пришли слова Барака о незавидной участи, которая ожидает меня, если мятежники будут разбиты. Вне всякого сомнения, Джек был прав, но я принял решение и не собирался его менять. В конце концов, никому из живущих на земле не ведомо, какое будущее его ожидает, рассудил я, пытаясь отогнать тревоги прочь.

Бумажной работы теперь было намного меньше; на следующий день Бараку поручили составить опись пушек, захваченных в городе. Вместе с пушками в лагерь был привезен и изрядный запас ядер, и сейчас предстояло обеспечить каждое орудие ядрами соответствующего калибра. Члены бывшей гильдии каменщиков, которых в лагере собралось немало, занимались изготовлением новых боеприпасов. Барак должен был сосчитать, сколько часов они работали и какое жалованье причитается каждому, а также подробно записать, сколько ядер различного калибра ими произведено. Все описи, составленные Джеком, поступали в распоряжение капитана Майлса и его канониров, в большинстве своем отставных солдат.

Предоставленный самому себе, я решил отыскать Тоби Локвуда и попытаться воззвать к его совести. По словам Эдварда, Локвуд стал в лагере важной птицей, и действительно, бо́льшую часть дня он нынче провел на каких-то совещаниях в церкви Святого Михаила. Лишь вечером, добредя до хижины Тоби, я застал его там. Жилище его, надо сказать, ничем не отличалось от прочих дощатых конурок, тесных и душных. Когда я пришел, Локвуд умывался, черпая воду ковшом из кадки. Я невольно отметил про себя, какое у него крепкое мускулистое тело, мощная, поросшая черными волосами грудь. Дабы избежать вшей, волосы его и борода, как у большинства из нас, были коротко подстрижены, и из-за этого круглое лицо казалось особенно суровым. Увидев меня, он неприязненно прищурился:

— Мастер Шардлейк?

— Добрый вечер, Тоби. Мы можем поговорить?

Он вытерся рубашкой и надел ее.

— О чем нам с вами разговаривать?

— Я до сих пор не могу понять, чем мы так досадили вам, что вы решили отправить Николаса в тюрьму. Спору нет, вы с ним расходитесь во взглядах. Но это не повод для того, чтобы ломать парню жизнь. Я тоже смотрю на многое иначе, чем он.

— Именно поэтому вы с Бараком находитесь в лагере, а Овертон — в тюрьме, — отчеканил Тоби.

— Никогда не поверю, что дело тут только в политических убеждениях. Похоже, вы сразу его невзлюбили.

— Да, я ненавижу вашего Николаса и таких, как он.

— Но разве это достойно порядочного человека — использовать свою власть для сведения личных счетов? Быть может, печаль по умершим родителям лишила вас способности рассуждать непредвзято? Я сочувствую вашему горю и понимаю, как вам сейчас тяжело. Я сам потерял родителей и многих других людей, к которым был привязан всем сердцем. Но человек не должен вымещать на других боль своей утраты.

— Не должен вымещать на других? — повторил Локвуд, издевательски подражая моему произношению. — Значит, по-вашему, порядочный человек не должен мстить за нанесенные ему обиды? — Он подался вперед. — Помните Эймерика Копулдейка, моего лондонского патрона?

— Ну конечно. Еще до того, как мы познакомились, мой собственный патрон Томас Пэрри сказал, что вы намного превосходите Копулдейка способностями.

— А помните, во время нашей первой встречи он меня всячески высмеивал, подтрунивал над моим низким происхождением и норфолкским акцентом? Я десять лет пахал на эту ленивую жирную свинью. Про себя называл его Джек Болван. По части знаний Копулдейк не идет со мной ни в какое сравнение.

— Я в этом не сомневаюсь.

— С тех пор я и возненавидел тех, кто считает себя вправе помыкать простыми людьми. Как правило, ни на что другое эти негодяи не способны. Когда простолюдины получают свободу, они управляют своей жизнью намного лучше, чем это делали джентльмены. Посмотрите, какой порядок царит здесь, в лагере.

— Согласен, — нетерпеливо вставил я. — Но какое все это имеет отношение к клевете и лжесвидетельству? То, что Николас Овертон принадлежит к классу джентльменов, еще не дает никому права возводить на него напраслину.

Тоби сердито поджал губы:

— Мастер Шардлейк, сейчас у меня нет ни малейшего желания обсуждать подобные вопросы. Кстати, насколько я понял, вы отнюдь не стремитесь к тому, чтобы Овертон предстал перед судом. Вам на руку, что он находится в Нориджском замке.

— Да, я заинтересован в том, чтобы Николас до поры до времени содержался в замке. На это имеется веская причина, которую я сообщил капитану Кетту. Но как только суды под Дубом реформации возобновятся, дело Николаса будет рассмотрено одним из первых. Так что вам самому и вашим свидетелям придется дать показания публично. Полагаю, если Роберт Кетт поймет, что вы оговорили человека из личной неприязни, то ваше положение в лагере изрядно пошатнется.