— Ей просто хотелось побыстрее прогнать Дэниела с глаз долой, — предположил Николас.

— Большинство мужчин, получив от ворот поворот, оставляют свои домогательства и предпочитают расстаться с женщиной, которая оказалась недоступной, — пробормотал Барак. — А этот Чаури вел себя по меньшей мере странно.

— Если мне не изменяет память, у него нет никакого алиби на тот вечер, когда была убита Эдит, — припомнил я.

— А если мне не изменяет память, то, оказавшись на месте убийства, он вдруг резко побледнел, — вставил Николас.

— Итак: виновен, — изрек Барак.

— Но если Эдит и впрямь лишил жизни Чаури, значит он украл ключ от конюшни и совершил два других убийства — слесаря и его ученика, — заметил я. — Бог свидетель, этого человека следовало взять под стражу. И почему только Изабелла отпустила его с миром? Впрочем, Воувелл вряд ли согласился бы взять его с собой в лагерь. Дело Болейна совершенно не интересует повстанцев.

— Да, у них есть заботы поважнее, — кивнул Барак.

— Как вы думаете, Чаури и правда намерен вернуться в Бриквелл? — спросил Николас.

— Сомневаюсь, — ответил я. — Пока Изабелла не хочет рассказывать Джону Болейну о случившемся, но настанет время, когда он узнает обо всем. Чаури прекрасно понимает, что ему больше не служить в Бриквелле управляющим. Скорее всего, он скроется в неизвестном направлении, и найти его нам будет весьма затруднительно.

Некоторое время мы молчали, глядя на огни костров и ламп, сияющие в темноте. Издалека доносилась песня:

На следующее утро за завтраком тетушка Эверник сообщила, что в Ярмут уже направлен первый отряд, который насчитывает около сотни человек. Его члены попробуют убедить городские власти добровольно перейти на нашу сторону. В противном случае за этим отрядом последуют другие, и город будет захвачен силой. Как обычно, под Дубом реформации и в других концах лагеря состоялись утренние богослужения. Я подумывал о том, чтобы причаститься вновь, но отказался от этого намерения, ибо чувствовал себя совершенно разбитым после скверно проведенной ночи: теперь, когда мы спали в хижине втроем, там вновь стало душно и тесно. К тому же из головы у меня не выходили мысли о Чаури, который, по всей вероятности, пустился в бега.

Заглянув в хижину Джозефины, я застал их с Мышкой в одиночестве: Эдвард находился в Норидже. Настроение у Джозефины вновь было подавленным и тревожным. Я попытался ее успокоить, немного поиграл с малышкой и отправился навестить Нетти и Саймона. Нетти сообщил, что рука болит значительно меньше; осмотрев ее, я убедился, что краснота и отек немного спали. Саймон, так и не пришедший в себя после смерти Гектора Джонсона, сидел в углу, сжавшись в комочек и устремив взгляд в пространство, и что-то напевал себе под нос. Оба парня были явно не в настроении разговаривать, и я не стал у них задерживаться.

Когда я вернулся к себе, мы с Николасом принялись обсуждать грядущий процесс.

— Увы, я ничем не смогу тебе помочь, — сказал я со вздохом. — Я — заинтересованное лицо, а это значит, что мое свидетельство не принимается судом в расчет.

— Знаете, в тюрьме у меня было время все хорошенько обдумать, — заметил Овертон, сверкнув своими зелеными глазами. — Я выработал тактику поведения на суде.

— Прости, я забыл, что имею дело с опытным законником, — улыбнулся я. — Но имей в виду, этот процесс будет совсем не похож на те, в которых ты принимал участие до сих пор. Тебя будут судить не присяжные, а сами повстанцы, а они, как ты знаешь, не жалуют джентльменов.

— И все же я надеюсь на победу, — заявил Николас и перевел взгляд на Барака.

— Молодец! — Тот улыбнулся и одобрительно кивнул. — Кстати, я тут кое-что выведал относительно так называемых свидетелей. — Барак подмигнул.

— Отлично…

Внезапно в глазах у меня потемнело, я застонал и пошатнулся, так что Николасу пришлось меня подхватить.

— Что с вами? — испуганно спросил он.

— Ничего особенного. Просто я держу в уме так много всяких соображений, что моя бедная голова идет от них кругом. К тому же тут душно…

— Да вдобавок еще и воняет!

— Духота здесь ни при чем, — заявил Джек. — Просто мастер Шардлейк вновь пытается взвалить себе на плечи все тревоги этого мира. Болеет душой обо всех: о тебе, о Джоне и Изабелле, о Саймоне и Нетти, о Джозефине и Эдварде.

— Может, ты и прав, — едва слышно прошептал я. — Но сильнее всего меня терзают мысли о том, чем завершится восстание. Тут уж ничего не поделаешь: думы роятся у меня в голове, как мухи, и прогнать их прочь я не в состоянии. И что-то важное все время ускользает — тень некой догадки, осенившей меня во время кукольного представления, и слова Майкла Воувелла, чем-то меня поразившие. — Я ударил себя кулаком по лбу. — Никак не могу вспомнить, чем именно.

— Правильно, — усмехнулся Барак. — Накажите свою бедную голову.

Когда мы пришли к Дубу реформации, там уже собралась толпа в несколько сот человек. Разговоры в основном вертелись вокруг отряда, отправленного в Ярмут. В тот день в суде председательствовал сам Роберт Кетт. Он поднялся на помост и, прежде чем занять свое место за столом, окинул взглядом толпу, словно бы пытаясь оценить ее настроение. Как и всегда, он излучал силу и властность, и повстанцы приветствовали его радостными возгласами. Дело Николаса должно было слушаться первым; он стоял у помоста рядом со мной и Бараком. Накануне мы выработали линию поведения, которой ему следовало придерживаться. Я не сомневался, что если суд будет справедливым, то наша тактика сработает. Тоби Локвуд стоял напротив, скрестив руки на груди; лицо его, обрамленное густой черной бородой, было исполнено решимости. Взгляд, который он бросил на нас, полыхал ненавистью и презрением, и я вновь подивился тому, что этот человек работал с нами в течение нескольких недель.

— Первым мы разберем дело Николаса Овертона, который обвиняется в том, что поносил и оскорблял всех нас, — провозгласил Кетт. В ответ раздались свист и улюлюканье. Капитан вскинул руку, призывая собравшихся к молчанию. — После этого мы будем судить тех, кто незаконно завладел имуществом, изъятым из нориджских домов, то есть, говоря попросту, запятнал себя грабежом и мародерством, — продолжил он. — И наконец, перед судом предстанет человек, посягнувший на имущество своих товарищей по лагерю. Это преступление столь опечалило меня, что я решил сегодня лично возглавить суд. Надеюсь, мы, как пристало товарищам и братьям, сумеем принять справедливые решения!

— А где эти дворянские гниды, пособники Нортгемптона? — выкрикнул кто-то. — Они убили моего двоюродного брата! Разве их мы не будем судить?

— Да! — подхватил другой голос. — Мы приговорим их к виселице!

По толпе прокатился одобрительный гул. Тоби Локвуд внимал ему, согласно кивая.

Кетт подошел к краю помоста и встал, уперев руки в бедра. Глаза его метали молнии.

— Вместе с представителями сотен мы решим, как поступить с нориджскими джентльменами, — заявил он. — Пока они находятся под стражей. Тех, кто виновен в пособничестве нашим врагам, ожидает заслуженная кара. Но сегодня нам не до них! — возвысил голос Кетт. — Сегодня мы взяли Ярмут!

Толпа разразилась ликующими криками. Кетт повернулся к повстанцу, исполнявшему должность судебного пристава:

— Итак, приступаем к рассмотрению дела Овертона. Обвиняемый, обвинитель и свидетели уже принесли присягу?

— Да, капитан.

— Николас Овертон, подойдите сюда. Тоби Локвуд, вам предоставляется слово для обвинения. Говорите.

Я глубоко вздохнул и взглянул на Барака. Его левая рука поддерживала протез, пальцы на ней были скрещены.

— По возможности буду краток, капитан Кетт, — громко и уверенно начал Тоби. — Это произошло восемнадцатого июля, в тот день, когда бесчестный законник Роберт Уортон был отправлен в Норидж. Николас Овертон — каковой, насколько мне известно, является заклятым врагом нашего дела — стоял на склоне холма, поблизости от дороги, по которой вели арестанта. Он заявил, что Роберта Уортона следует освободить, а капитана Кетта, напротив, посадить в тюрьму. Еще он говорил, что наш лагерь — это сборище хамов и быдла.