* * * «Над той, чья грудь белее, чем опал…» Перевод В. Васильева Над той, чья грудь белее, чем опал, склонился он, прося ему довериться. «Любимая, проснись!» — ей прошептал. Но сам проснулся: собственное сердце во сне он за подушку принимал. Из книги «АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ» ПОСЛЕДНИЕ ЖАЛОБЫ АБЕЛЯ МАРТИНА Перевод А. Гелескула Во сне, в дали весенней, за мной фигурка детская устало гналась подобно тени. Мое вчера. А как оно взлетало по лестнице прыжками в три ступени! — Скорей, пострел! (В аквариуме створок из зеркала плеснул зеленым ядом колючий зной кладбищенских задворок.) — Малыш, и ты здесь? — Да, старик, я рядом. Вновь увидал я скамьи в саду лимонном, лестницу с карнизом, и теплых голубей на стылом камне, и красный бубен в небе темно-сизом — и ангела, там замершего строго над детской, над волшебною тоскою. Разлука и дорога вернули утро властью колдовскою. И завтра увидал я под ногами — еще не разорвавшимся упало, чтобы глаза смотрели не мигая на огонек, бегущий по запалу взрывателя. О Время, о Доныне, беременное роком! В надеждах, как в осенней паутине, идешь за мной по стынущим дорогам. — Скликает время к воинским знаменам. (Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!) К далеким башням, солнцем озаренным, поход неотвратимый, как возмездье! — Как некогда, к сиреневому морю сбегает сон, акации раздвинув, и детство оставляет за кормою серебряных и бронзовых дельфинов. И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом, соленый привкус риска и удачи. И кружит по заоблачным вершинам — от эха к эху — голос мой бродячий. Голубизной полудня окрылиться, застыть, как застывает, отдыхая, на гребне ветра горная орлица, уверенная в крыльях и дыханьи! Тебе, Природа, верю, как и прежде, и дай мне мир на краткие мгновенья и передышку страхам и надежде, крупинку счастья, океан забвенья… * * * «Губы ее — пламя…» Перевод М. Квятковской Губы ее — пламя, Трепет — ее стан, Пусть никто ее не ласкает, Не целует никто в уста. Когда на полях бич ветра свистит: — Мой алый цветок! — как поцелуй без ответа, как пламени завиток, угасает вдали ее имя, и не вспомнит о ней никто. Далеко — сквозь кусты олеандров, мимо зарослей дрока, и речных тамарисков, и олив при дороге, под луною этой рассветной — до твоих неприютных полей, недотрога! ОБРЫВКИ БРЕДА, СНА И ЗАБЫТЬЯ Перевод А. Гелескула I Проклятье лихорадке! Морочит неотвязно — запутала все в мире, а мне бормочет: — Ясно! И башни поплыли вкруговую. Пьют воробьи, трезвоня, прохладу дождевую. Проснись. О ясно, ясно! От сонных мало проку. Бык ночи шумно дышит и тянется к порогу. Пришел я с новой розой на старое свиданье, и с розовой звездою, и с горечью в гортани. Как ясно! Инесилья, Лусия, Кармелита — не все равно? Три маски единственного лика, и с деревом лимонным в саду танцует липа. Все ясно, ясно, ясно! Кричит дозорный: — Слушай! — Тирли-тирли — в деревьях, гуль-гуль, гуль-гуль — над лужей. Рассветные цимбалы вызванивают соло! Как ясно, ясно, ясно! II III Снежной крупой пыля, срывался навстречу ветер, и голой была земля. И долго я брел по ней в потемках дубовой рощи — одна из ее теней. Серебряной стаей стрел сквозь тучи прорвалось солнце. Я в белую даль смотрел. И там, на краю дорог, она из забвенья встала. Я крикнуть хотел. Не смог. IV Все ясно, все так ясно! Построен для порядка конвой. И лихорадка все спутала для страху. Но петлю — дворянину? Палач, веди на плаху! Масон, масон, ты дремлешь? Сейчас тебя не станет!.. Сжимаются ручонки, и куклы балаганят. — Тук-тук!.. Кого не взбесит? — Не здесь ли, ваша честь, невинного повесят? — Да, все в порядке. Здесь. — О, боже, ну и голос! Как будто гвозди в стену!.. Как лихорадит… Тихо! И публику — на сцену! Прекрасное решенье труднейшего финала. Входите все, кто хочет! Кому там места мало? — — Войдите!.. — Кто-то черный… И пятятся к стене… — Готовься, отлученный! — Сеньор палач! Вы мне? — О ясно, ясно, ясно! На дыбу, ваша милость, — ребяческие игры, шарманка закрутилась. Но бритва гильотины по утренней прохладе… Скорей пеньковый галстук родимых перекладин! Гитары? Неуместны. Пойдут фаготы свитой. А где петух рассветный, печально знаменитый? Попами перепродан? Проснись!! Ты в санбенито {94}!!! V Благословение сну! Залихорадило звонко бубен луны, и зайчонку впору плясать под луну. Свистнет зарянка — и вскоре тронет заря вышину. И заиграет нагорье в голубизне небосвода, вторя охотничьей своре. Спи. О, свобода, свобода! VI Как-то днем погожим у воды, где тропка, бросит тень ненужное прохожим деревцо, там выросшее робко. Белый ствол и три листочка рядом, только три — зеленые в апреле, золотые перед листопадом. Как оно цветет? Не подсмотрели. А плоды? Им рады только дети. И растет оно на белом свете ради птицы — перышек и пенья — той голубокрылой, что когда-то навестила, как душа мгновенья и залог свиданья, в час заката. VII О, как легко лететь, как небывало легко лететь! Все сводится к тому, чтобы земля до ног не доставала. Лети! Лети! Распахивай тюрьму! VIII Где всюду небо, крылья ни к чему!.. О, мысль удачна: придержав ногами, остановить земной круговорот и раскрутить юлу наоборот — посмотрим, как пойдет она кругами, покуда не замрет, цветная и холодная, как лед, и — нет без ветра музыки — глухая. Ах, музыка, беда у нас одна! Поэт и рог — короткое дыханье… Не молкнут только Бог и тишина. IX Но сорваться с высот этой ночью безлунной головою в осот перед черной лагуной… — — По бороде, ослизлой, как весло, — — Свело с неглупым малым! — Одним из тех, кому не повезло. К реке твоей прибрел, к ее причалам, куда возврата нет. — Что привело? — Повесили. Цирюльник правил балом. — За что? — Забыл. (— Здесь память коротка.) — Тебе в один конец? — Наверняка. А можно в оба? — Да. Но не бесплатно. — Так в оба, ладно? — Ладно, да накладно… За это плата слишком велика. X Пройти, как Данте, огненные рвы с поводырем, как со звездой в зените! Рука в руке без путеводной нити! И луч в алмазе жгуч до синевы! Оставь надежду навсегда… {96} Входите. Нет! Нет! Благодарю, сначала вы. — На мраморных арках цветные прожилки, сады в кипарисах, гербы на портале, проулки, развилки, зигзаги, спирали. «Ворота Былого». Уже заходили. Вновь «Лунная Арка». Входили в нее. «Сад Белых Сестер». Но довольно идиллий. «Ворота Забвенья». Да как угодили мы в эту дыру, где такое старье? «Угол Любви»… Поворотим? — Быстро устал ты, певец! — Боже, и снова напротив «Дворик Разбитых Сердец»! XI — Брови печальны и хмуры… Это она. — Безучастна, как восковые фигуры. — Словно слепая в ночи… — К сердцу ее приникая, крикни ему: «Застучи!..» — — Этот балкон так высок! — Заговори с ней! — На счастье… — Громче! —…хотя бы цветок… Не отзовешься ты, свет мой? О, никогда, никогда! Луч не согреет рассветный вечно холодного льда. XII Давно все ясно!.. Ладно. Любовь извечно стынет. И взгляда с ненаглядной, одной на ста балконах, не сводят сто влюбленных на «Улице Парадной». Любовь — как перекресток фасадами к бульвару, где шторы, шпоры, ссоры и пенье под гитару… Со мною неразлучно тетрадка с верхним ля. Звучит? — Глуха земля. И только небо звучно. — И снова вензеля? Куда мы? Створки, арки. Столетний реквизит… — На «Площадь Старой Парки». — На площади сквозит… — А там, на перекрестке, где вечно кутерьма, попа свели с ума смазливые подростки. Теперь в аду как дома, раскаянья вкусил, но все боится грома — того, что разразил… «Лампадное Подворье». — Темно. И вор на воре. — Перила и «Стена Отчаянного». Браво! — Стучимся? Третий справа. — Манола? — Спит одна. Но встать уже не властна. — Все ясно! И так ясно глядит на труп луна. — Помолимся? — В дорогу! С ума сведут, ей-богу, бессонница и мрак — и без того все в мире запутано. — …Всё так. И дважды два — четыре. |
