РАНЕНЫЙ Перевод Юнны Мориц I Раненые распростерлись на полях, где мы воевали. И там, где груда распластанных тел к долине прилипла, торчат пшеничные струнки, ручьями бегущие в дали, поющие хрипло. Кровь дождит непременно снизу вверх, к небосводам. И раны гудят, как раковины океанские, если только в них уцелела жажда взлета и, сытая йодом, волн голубых настойка. У крови запах морской, вкус моря и погреба винного. Погреб морской и винный взрывается именно здесь, где раненый кровью захлебывается и в стебель растенья длинного от смерти уходит весь. Я ранен, и мне не хватит этой короткой жизни, чтоб выполнить все заказы и выплатить все долги на кровь, которой готов истечь, изойти на тризне. Нераненый, помоги. Моя судьба — это рана счастливой юности ранней. Жалею тех, кто ни разу еще не лежал пластом, навылет раненный жизнью, великолепно раненный, блаженствующий притом. И госпиталь, где на белом наши тела нагие, это — сад ослепительный, с красными гроздьями роз, который перед кровавыми воротами хирургии сквозь мякоть мою возрос. II Я весь в крови, свобода. Я — огненная масса. Тебе одной, свобода, мои глаза и руки. Я — дерево из мяса. Как дерево из мяса, я к вам иду, хирурги. Из-за тебя, свобода, под кожей синеватой ношу сердец я больше, чем на ладони линий. Слепящей красной пеной вхожу я в мякоть ваты, как в здание из лилий. Из-за тебя, свобода, я отрываюсь долго от тех, кто изваянья свои не удержали. Отталкиваюсь пулей, ногами, домом, долгом от этой страшной жатвы. Ты молодец, свобода. Люблю твой блеск в работе — вернуть пустым глазницам всю достоверность взгляда, вернуть безруким пальцы, ступни — безногой плоти, а землям — запах грядок. И кровеносным соком ты плоть лозы наполнишь, воскресшую из тела, возросшую из раны. Я — дерево из мяса. Приди ко мне на помощь. Я выжил, как ни странно. ПИСЬМО Перевод О. Савича Голубиная стая писем невозможный полет начинает с дрожащих столов, — на них опираются воспоминанье, значенье и тяжесть разлуки, и сердце, и ночь, и молчанье. Я слышу биение писем — плывут они, выплыть силясь. Где б ни был, всюду встречаю мужчин и женщин унылых, что разлукой ранены тяжко и от времени истомились. Сообщения, письма, письма, открытки, записки, мечтанья, частички нежности горькой — их мечут к небу в страданье, посылают от крови к крови и от желанья к желанью. Пусть в землю опустят тело, которым люблю и дышу, но ты напиши мне в землю, и я тебе напишу. Немеют где-то в углу конверты старые, письма, и возраст свой цвет на почерк кладет с немой укоризной. Там гибнут старые письма, хранящие дрожь тоски, чернила там умирают, там в обмороке листки, бумага в дырах, как кладбище, короткое и бестравное, страстей, что были давно, любовей, что были недавно. Пусть в землю опустят тело, которым люблю и дышу, но ты напиши мне в землю, и я тебе напишу. Когда я пишу тебе, в волненье чернила впадают, — холодные, черные вдруг краснеют, дрожат, изнывают, и ясный цвет человечий со дна чернильниц всплывает. Когда я пишу тебе, то кости мои тебе пишут: несмываемы те чернила, под которыми чувства дышат. В огне закаленной голубкой летит письмо над пустыней со сложенными крылами и с адресом посередине. Не воздух, гнездо или небо нужны этой птице, а тело, а руки твои, глаза, дыхания все пределы. Ты будешь ждать обнаженной среди твоих чувств, как в колодце, чтоб чувствовать каждою клеткой, как к сердцу она прижмется. Пусть в землю опустят тело, которым люблю и дышу, но ты напиши мне в землю, и я тебе напишу. Вчера осталось письмо одиноким и без хозяина, пролетев над глазами того, кто ждал его жарко и тайно. Говоря и с мертвыми, письма в живых остаются тоже: они человечны, хоть их прочесть адресат не может. Пусть где-то клыки отрастают, мне с каждым днем все дороже письма твоего легкий голос, как зов необъятный, тревожный. Во сне его получу я, когда наяву невозможно. И станут раны мои чернильницами, тоскуя, губами, что нежно дрожат от памяти о поцелуях; неслыханным голосом раны пусть скажут: тебя люблю я. |
