Занесло меня в эти края,
школьный учитель я (не секрет,
что раньше я был поэт,
ходил в подмастерьях у соловья),
живу в городке небогатом,
нелепом, холодном и сыроватом,
не то ламанчском, не то андалузском.
Зима. Камелек. Шорохи, хрусты.
Спорый дождик, мелкий, но рьяный,
то стелется вдруг туманом,
то сыплется мокрым снегом.
Хлебороб в глубине души, —
господи, — я твержу, — хороши
нынче дожди!.. Льется и льется с неба,
не иссякая, вода дождевая
на посевы фасоли и нивы, —
немая вода живая! —
на виноградники и оливы.
Вместе со мною будет молиться
тот, кто сеет пшеницу;
тот, кто ждет урожая
сочных маслин;
кто на милость полей и долин
уповает;
кто из года в год
в извечном страхе живет,
рискуя последней монетой
в предательской круговерти этой, —
а вдруг все прахом пойдет…
А дождь идет! То плывет туманом,
то сыплется мокрым снегом,
то вновь моросит — споро и рьяно!
Льется и льется водица с неба!
В комнате ни темно, ни светло —
освещенье сумерек зимних —
сквозь дождь и стекло
просеянный свет серо-синий.
Думы, мечты.
Циферблата
белеет пятно.
Тик-так, затверженное давно,
тик-так — стозвонно и нудновато.
Сонно — бессонно! —
тик-так да тик-так — хоть уши заткни!
самозабвенно и монотонно.
Тик-так — бьется неугомонно
сердце стальное ночи и дни.
Разве услышишь в таком городишке,
как время летит над тобой?..
В таком городишке без передышки
ведешь с ленивыми стрелками бой,
с монотонностью этой серой,
которая стала времени мерой.
Впрочем, время мое — химера…
И часы для меня — химера…
(Тик-так…) Прошлая эра
(тик-так) время мое;
все дорогое — любовь и вера —
кануло в небытие.
Течет с колокольни дальней
звон похоронный.
Дождь все хлеще и все печальней
плещет в стеклах оконных.
Но — хлебороб в глубине души —
я повторяю: дожди хороши!
Слава господу и хвала! —
от дождей земля ожила.
Дождь господний для всех един:
хозяин сельских равнин,
при дворе короля господин.
Все обновляя, лейся, не убывая,
вода дождевая!
Капли с каплями соединяя,
струи сплетя в ручьи и потоки, —
подобно секундам жестоким,
преград на пути не зная, —
ты стремишься к морям, в пределы весны,
где все с нетерпеньем
ждет новизны,
жаждет цветенья,
предчувствуя в сладкой дремоте,
что завтра, на утренней грани,
ты станешь колосом ранним,
лугом зеленым, трепетом плоти,
и озареньем, и наважденьем,
и горестным наслажденьем
любить
и любимым не быть, не быть, не быть!
Вот и темнее стало.
Лампочки нить алеет,
горит вполнакала,
я бы сказал, не горит, а тлеет,
от этого толку мало,
свечка — и та светлее.
Чудеса, очков никак не найду…
Куда я их сунул? В книгу, в газету?
Нету очков и нету!
Да вот же они — лежат на виду.
Долгожданный миг —
Унамуно средь новых книг.
О неизменный
кумир бессменный
Испании той, что стремится
возродиться и переродиться!
И я, скромный учитель,
живущий в сельской глуши,
восхищаюсь тобой от души,
о Саламанки руководитель!
Твоя философия — канитель,
шутовство, дилетантство, вранье,
как ты называешь ее, —
она и моя, дон Мигель
{63}!
Слово живое это
родниковой водой
молодой
омывает сердце поэта.
Поэзия… Разве она сестра
строгой архитектуре?
Фундамента нет у бури…
Ветра игра,
волны и паруса спор,
ладья, уплывающая на простор…
Анри Бергсон
{64}. Труд любопытный и странный
о «Непосредственных данных
сознания». Удивляет меня
эта заумная болтовня!
Но мошенник Бергсон отнюдь не дурак,
друг Унамуно, разве не так?
Всем известный Иммануил
{65}великим эквилибристом был;
а этот француз-пройдоха
выступил в новой роли:
я и — свобода воли.
Придумал неплохо!
Чего же вам боле:
что ни мудрец — проблема,
что ни безумец — новая тема.
Мы, конечно, живем не вечно, —
жизнь многотрудна и быстротечна, —
но жаждет всегда человек
не рабом, а свободным прожить свой век;
лишь тогда все нам будет едино,
когда волны сумрачных рек
нас унесут в пучину.
…Вот так и живешь в городишке таком…
Себя ублажаешь духовной пищей,
чтобы потом единым зевком
итог подвести скучище.
В чем отыскать этой скуке контраст?..
Или все — пустота и тщета, сует суета,
как глаголет Екклезиаст
{66}?..
Дождик слабеет. Где мои боты,
зонтик, пальто… Прогуляться охота.
Пойду… Не промокну, бог даст!
Вечер. Аптека освещена —
здесь вроде клуба она.
Идет разговор.
— …Дон Хосе, ей-богу, позор:
распоясались либералы,
эти свиньи, эти нахалы!..
— Э-э, дорогой, либералы — вздор!
Откарнавалятся карнавалы,
консерваторы снова захватят власть,
с ними тоже — не сласть,
но хоть ясно, что и к чему,
и опять же — порядок в дому.
Всему свой черед,
все пройдет, быльем порастет,
как говорится,
даже горе сто лет не длится.
— Да, за годами года промелькнут…
И снова заварится каша.
Я думаю, дети наши
тоже с наше хлебнут.
От судьбы, дон Хуан, не уйдешь!
— Ох, не уйдешь! Не уйдешь от судьбы!
— В поле-то — видели? — всходит рожь
— Дождик больно хорош…
А бобы?
Так и лезут из-под земли!
— До времени как бы не зацвели,
вдруг — мороз, холода…
— Эх, была бы весна дождливой!
Ведь оливам нужна вода,
ливни нужны оливам!
— Да, без дождя беда…
Огород и поле, пот и мозоли —
вот она, наша доля!
А дожди…
— Говоря короче,
будет дождь, коль господь захочет!
— Что ж, сеньоры, спокойной ночи!..
Тик-так — повторяют часы бессонно,
день прошел, как другие дни —
монотонно
твердят они.
Листаю книгу об этих странных
«Непосредственных данных
сознанья»…
Молодец, ей-богу, Бергсон!
Это «я», что придумал он, —
основа всего мирозданья, —
бушует в загончике плоти бренной,
а станет тесным загон —
прочь с дороги! — сломает стены
и мгновенно вырвется вон.
