ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОТВОРЕНИЙ ГНЕТЕТ ПОЛЯ ПРЕДЧУВСТВИЕ ДОЖДЯ Перевод А. Гелескула Гнетет поля предчувствие дождя. Земля, как первозданная, тиха. Мутится высь, тоскою исходя над жаждой пастуха. И лихорадит мертвых этот гнет, а дали ждут, как вырытые рвы, пока последний вздох не оборвет агонию листвы. И в час дождя, потусторонний час, сердца часов так тягостно стучат — и наши раны прячутся от глаз и вглубь кровоточат. Смолкает мир наедине с тобой, и все в дожде немеет, как во сне, и все на свете кажется мольбой о вечной тишине. То льется кровь волшебно и светло. О, навсегда от ледяных ветров забиться в дождь, под серое крыло, под мой последний кров! Последней крови капли тяжелы. В тяжелой мгле чуть теплятся сады. И не видны могилы и стволы за трауром воды. КАСЫДА ЖАЖДУЩЕГО Перевод Юнны Мориц Песок, я — песок пустыни, где жажда спешит убить. Твои губы — колодец синий, из которого мне не пить. Губы — колодец синий для того, кто рожден пустыней. Влажная точка на теле, в мире огненном, только твоем, — мы никогда не владели этой вселенной вдвоем. Тело — колодец запретный для сожженного зноем и жаждой любви безответной. ЛУКОВАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ Перевод Инны Тыняновой Посвящается сыну, после письма от жены, в котором она писала, что питается только хлебом и луком. Лук — это иней, бедный, холодный. Иней дней твоих детских и моей ночи. Лук — это голод, круглый, огромный, снегом запорошённый. В колыбели голодной сыночек качался. Луковой кровью сыночек питался. Кровь его стынет. Луковый голод, сахарный иней… Смуглая женщина лунной капелью плачет и плачет над колыбелью. Смейся, сыночек, лунную нежность пей сколько хочешь. Смейся, соловушко дома родного. Смех твой — над миром сияние новое. Смейся, мой милый, так, чтоб душа моя в воздухе билась. Смех твой дает мне крылья свободы. Рушит тюремные темные своды. И на губах, где он тает, сердце мое пылает. Смех твой как шпага победы крылатой, он побеждает цветов ароматы. Птицей поет смех твой — будущее мое. Сколько внезапности, всплеска и света, жизнь твоя в радугу разодета. Множество пташек в маленьком теле крыльями машет! Я уж, печальный, проснулся от детства. Не просыпайся, смейся и смейся. Чтоб в колыбели детские сны твои пели и пели. Птицей взмываешь в небо бездонное, сам ты как небо новорождённое. Как был он светел — день, обозначивший путь твой на свете! Восьмой тебе месяц, и пятеро смелых смеются во рту твоем цветиков белых. Зубы жасминные, дерзкие, маленькие, невинные. Станут они поцелуя границей в час, когда пламя в губах загорится и, разливаясь волнами, сердце зажжет это пламя. Меж лун, напоенных лишь луковым снегом, живи, мой сыночек. Про горе не ведай покуда. А впрочем, будь твердым, сыночек. ПЕСНЬ
Перевод П. Грушко Голубятней стал этот дом, где кровать бела, как жасмины. Целый мир помещается в нем, распахнувшим дверей половины. Это сына внезапный приход сердце матери возвеличил. Он во всем, что сейчас поет в этом доме — приюте птичьем. Сделал садом тебя твой сын, в благодарность за счастье это ты дом превратила в жасмин, в голубятню из пуха и света. Я сейчас — оболочка твоя, я весь тобою заполнен. Ты, радости не тая, сочишься медовым полднем. Наш сын постучался в дверь — проснулся дом онемевший. И стал я спокойней теперь — я, живой и умерший. Светом со всех сторон куст миндаля запеленат. И этот же свет погружен в смерти мертвенный омут. Светел грядущий мир, как синие эти просторы, как мрамор и как порфир, в который одеты горы. Пылает твой дом во мгле, поцелуями подожженный. Нет жизни на всей земле глубже и напряженней. Тело твое осветив, молоко по тебе струится. Весь этот дом как разлив поцелуев и материнстваі Чрево твое как волна. Дом — приют голубиный! А над мужем твоим, жена, море — тяжелой лавиной… |
