С заржавленным копьем, под видом пушки, твердь
земную, чахлую, где чаянья и корни
сажает человек, пересекает смерть,
кидая соль, как дождь, и черепа, как зерна.
Цветение эпох —
как долго радость длится?
Ведь солнце кровь гноит, и затрудняет вздох,
и заставляет тьму темнейшую родиться.
И боль и плащ ее
опять, опять выходят нам навстречу.
Опять в тупик, где слезы — бытие,
вхожу, дождем иссечен.
Я в этой тьме навечно;
ее окраска — горечь без исхода,
и в ней что глаз, что поводырь — слепец;
светильник гаснущий стоит еще у входа,
где ожерелье из неистовых сердец.
Внутри колодца плакать
в соседстве с безутешною основой
воды, и слез, и мрака,
и сердца я желал бы, —
там, где б никто не знал ни глаз, ни слова
моих и праха слез не увидал бы.
Вхожу медлительно и лоб склоняю
медлительно, и сердце рвут удары
медлительно, и, медленно сникая,
я плачу вновь, припав к ногам гитары.
Среди всех павших, и в тоске и в боли
не забывая эха ничьего,
за то, что он звучал в моей душе всех боле,
я, плача, выбираю одного.
Он звался Федерико
вчера, — и вот зовется мертвецом;
ходил вчера по всей земле великой —
и вот лежит в земле под чабрецом.
Подумать: кем ты был и — нет тебя!
Волненье и улыбку,
которых слушались гранит и скрипка,
от губ своих отбросив,
ты стал печальным, и теперь, скорбя,
ты рая только для кладбища просишь.
Свинцовый, без движенья,
сон вижу твой сквозь брови,
защиту — безразличье уваженья —
и твой наряд — скелет без капли крови.
Тот ветер, что мгновенья
уносит, как лавиной,
унес с собой твой век, твой голубиный;
твой век — прибой из пены, воркованье
и в небесах и в окнах трепетанье.
Ты с яблоком в родстве,
не справиться червю с твоею кровью,
не пировать ему на смертном торжестве,
и яблоня, чтоб дать плоду здоровье,
к твоим костям прильнет, а не к траве.
Хотя умолк источник говорливый,
голубки сын по крови,
внук соловья, а также внук оливы,
пока земля бежит по собственному следу,
ты — иммортели муж и вечной и счастливой,
ты — перегной, что жимолости предок.
Как смерть проста и даже простодушна,
но как ее несправедлива кара!
Всегда спешит и бьет ножом бездушно,
когда совсем не ждешь ее удара.
Ты, зданье крепкое, теперь без крыши,
бескрылый ястреб, а летал всех выше;
ты — мощный рык, что слышен
все тише, и все тише, и все тише.
Так пусть же кровь веселая твоя
казнит, как страшный молот,
того, кто смертью обуздал тебя.
Плевком, серпом расколот,
да будет лоб его в позоре бытия.
Умрет поэт — и в ранах мирозданье,
и умирает в самой глубине.
Космический озноб неведомых созданий
горами движет в страшной тишине,
а ложем рек бежит смертельное сиянье.
Селенья воплей слышу, долы жалоб
и вижу лес из глаз — сырой, суровый,
он половодьем слез навеки окружен;
и в вихре из ветров и листьев палых
вслед трауру приходит траур новый,
вслед стону — стон и стон.
Твоих костей не вырвать, не развеять,
вулкан вина и ульев гром мятежный,
поэт ткача искусней, горький, нежный;
над жаром поцелуев тихо рея,
узнал ты меж кинжальными клинками,
что нескончаемы любовь, и смерть, и пламя.
Чтоб в смерти быть с тобой на каждый случай,
все уголки и неба и земли
заполнила гармония созвучий,
как вспышки молний в голубой дали.
И кастаньет рассыпанные кучи,
и батальоны флейт, цыгане, бубны,
полет шмелей и скрипок,
терзания гитар и голос трубный,
вторжение валторн, кларнетов всхлипы…
Но инструментов всех сильней молчанье.
Потерян ты в пыли и без сознанья,
а смерть — предел потери:
как будто твой язык, твое дыханье
навеки под замком за чьей-то дверью.
И будто я иду с твоею тенью,
иду я со своею;
ковром — молчанье под ночною сенью,
а кипарис все требует: темнее!
С твоей агонией твой голос цепенеет,
как виселицы грубая подпорка,
и похоронное питье я пробую безгневно.
Ты знаешь, Федерико Гарсиа Лорка,
что я из тех, кто смерть вкушает, ежедневно.
