Молодая Испания Перевод Инны Тыняновой Было время безумья, было время обмана, вся Испания в блестках, в чаду карнавала не могла залечить свои тяжкие раны и, больна и пьяна, в нищете умирала. И, беременна мрачным предчувствием, билась в этом страшном вчера, в нашей лжи и позоре, а у нас голова от химер закружилась, и молчало от бури усталое море. Мы оставили в гавани челн наш убогий, мы в открытое море стремительно плыли, наш корабль — золотой, далеки нам дороги; руль, и якорь, и парус мы в волнах утопили. И тогда, поднимаясь сквозь сны и виденья — сны минувшего века, что без славы увяли — засветилась заря, и сквозь наше смятенье свет божественной истины мы увидали. Только каждый спешил по дороге измены, и протягивал руки за праздной мечтою, и, сверкая доспехами, думал надменно: «Пусть сегодня прошло… будет завтра за мною». Вот вчерашнее завтра, — сегодня живое… Вся Испания в блестках, в тряпье карнавала и, как прежде, пьяна, среди крика и воя кровь из раны своей до конца допивала. Так не медли же, юность, не жди и не сетуй, если мужество служит тебе без отказа, ты пойдешь, пробужденная, к новому свету, что ясней, чем алмаз, и прозрачней алмаза. На смерть Рубена Дарио{75} Перевод В. Столбова Была в стихе твоем скрыта гармония мирозданья. Куда же ушел ты, Дарио, новых созвучий искать? В саду Гесперид {76} садовник, жаворонок океана, сердце, звездную музыку способное постигать. Быть может, тебя Дионис увлек в подземное царство. И ты возвратишься, розами снова украсив тимпан. Или в опасном плаванье к берегу Эльдорадо {77}, к острову вечной юности ты ранен был, капитан. Пусть же в кастильской речи твой след навсегда хранится, всего испанского мира рыдайте сегодня сердца. В своем золотом королевстве умер Рубен Дарио, из-за морей пришла к нам весть о смерти певца. Имя его мы выбьем на мраморе чистом и строгом, а рядом флейту и лиру и надпись высечем там: «Этих струн достойна коснуться только рука Аполлона, никто кроме Пана не может поднести эту флейту к устам». Дону Мигелю де Унамуно Перевод М. Квятковской На его книгу «Жизнь Дон Кихота и Санчо»{78} Он, донкихотствующий и нескладный, дон Мигель, наш мощный баск, примерил вычурные латы и шлем — нелепый таз — Ламанчца Доброго. И на своей химере плетется дон Мигель, и шпорой золотой безумье подгоняет — крепкий в вере, неуязвимый клеветой. Народу пастухов, погонщиков, пройдох, ростовщиков преподает он рыцарства уроки, и земляков бездушная душа, чей сон он будит, палицей круша, проснется, может быть, наступят сроки… Он хочет, чтобы всадник выбрал путь и думал, прежде чем в седло усесться; так новый Гамлет чувствует у сердца клинок кинжала, холодящий грудь. Живет в нем дух породы крепкой, здравой, чьи мысли рвались прочь от очагов к сокровищам заморских берегов. Он после смерти встретится со славой. Он — основатель, он душою всею воззвал: — Есть бог! Испанский дух, вперед! — Он добротой Лойолу {79} превзойдет. В нем жив Христос, поправший фарисея. Хуану Рамону Хименесу Перевод О. Савича На его книгу «Грустные мелодии»{80} Был месяц май, и ночь была спокойная и голубая, и полная луна плыла, над кипарисами сияя. Она зажгла фонтан огнями, вода струею тонкой била и всхлипывала временами, и только воду слышно было. Но донеслись до слуха трели невидимого соловья, и ветер дунул еле-еле, сломалась тонкая струя. Потом возник напев щемящий, и сад его в себя вбирал: за миртами, в зеленой чаще, скрипач таинственный играл. Любовь и молодость сплетали в один напев тоску свою и жаловались ветру, дали, луне, воде и соловью. «Фонтан — для сада, для фонтана — одни несбыточные сны», — пел скорбный голос из тумана, и то была душа весны. Но голос смолк, и смолк упрек. Рука смычок остановила. Печаль теперь одна бродила по саду вдоль и поперек. И только воду слышно было. Из книги «НОВЫЕ ПЕСНИ» (1917–1930) К ПРИМОРСКИМ ЗЕМЛЯМ Перевод В. Столбова I В патио — розы, в окне — решетка. И ты за решеткой, красива, смугла. Глаза тебе ночь синевой подвела. Как птица в клетке, невесела, кого ты ждешь у окна, красотка? Между решеткой и розами ты грезишь любовью устало? Галантный разбойник весь в черном и алом, страсть, озаренная блеском кинжала, твои занимают мечты. Не встанет с гитарою подле окна тот, кого ждешь ты. Ибо во тьме сгибла Испания Мериме {81}. Мимо окон твоих — тут ты выбрать вольна — на партию виста к викарию шагает нотариус, спешит ростовщик к своему розарию. Я, печальный, бреду, в седине голова, но в сердце своем я скрываю льва. II Я иду по улице, красотка, но и у меня есть свои розы, свои розы и своя решетка. III Трактир на пути моем, в трактире идет пирушка. И ты разносишь пьянчужкам стаканы с красным вином. Предлагают тебе пьянчуги свои мужские услуги, но от их приставаний жалких ты уходишь шагом весталки. А другие в грусти и обиде по алмазам глаз твоих вздыхают, что глядят на них и их не видят. По рукам твоим, что обнимают, к сердцу жмут подносик оловянный, на котором сгрудились стаканы. Эй, хозяйка, глазом не коси. Лучше мне стаканчик поднеси. IV К порту несется поезд, вдыхает воздух морской, глотает морскую горечь, а море еще за горой. * В порт мы с тобой приедем, и ты увидишь сама, — как перламутровый веер, над морем блестит луна. * говорил одной: там ты обмахнешься белою луной, белою луною, синею волной. V Санлукар {83} и берег моря, И летняя ночь темна, и слышится чья-то песня: «Пока не взошла луна…» Пока не взошла луна из горьких морских глубин, два слова хочу сказать тебе один на один. О, санлукарский берег!.. Апельсиновые сады… И одинокая песня у кромки горькой воды. И голосу вторит волна. «Нас никто не увидит, пока не взойдет луна». |
