* * * «И слух и зренье — мука для печали…» Перевод Б. Дубина И слух и зренье — мука для печали, что ищет забытья, а не просвета, и морем в полдень с отмели прогретой спешит в глухие, сумрачные дали. Но все, чем год за годом ни пытали, — ничто перед последней пыткой этой: тесниной между шпагой и мулетой шагать, чтобы обвиснуть на кинжале. Сейчас затихну я, — еще минута! — уйду, чтоб ты не видела отныне, чтоб мне дозваться не хватило силы. Иду, иду, иду, все туже путы — но я иду, стою, тону в пустыне. Прощай, любовь. Прощай же. До могилы. ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1935–1936 ГГ Перевод П. Грушко РАУЛЮ ГОНСАЛЕСУ ТУНЬОНУ{225} Рауль, когда б созвездьями раулей зажег пять небосклонов небосклон — тогда б среди бунтующих знамен пять новых стягов синью полыхнули. Развороти людской притихший улей и спящих пробуди, взорви их сон. Ты словно луч. Лучи со всех сторон в лицо лучу, волнуясь, заглянули. Ты занесен, как молот, ты грохочешь, ты, как протест, бушуешь над толпою, ты, как земля, трепещешь день за днем и выкованных, как чугун, рабочих ведешь на штурм умов, объятых мглою, чтоб разбудить их — озарить огнем! КАК МНОГО СЕРДЦА! Сегодня я в смятенье, я сам не знаю — отчего все это, сегодня только боли я открыт, сегодня дружбы я лишен, и я хотел бы с корнем вырвать сердце и под ноги швырнуть его прохожим. Опять зазеленел засохший шип. Сегодня день тоски в моей державе, сегодня грусть мне прострелила грудь свинцом печали. Что делать? И вот я смерть ищу в чужих руках: оглядываю ласково ножи, приходит мне на память друг-топор, я думаю о колокольнях стройных и о прыжке спокойном в пустоту. Но почему?! Я этого не знаю… А если б знал, то сердцем написал бы последнее из писем, я сделал бы чернильницу из сердца, источник слов, прощаний и подарков. «Ты остаешься…» — я сказал бы миру. Родился я в одну из скверных лун, и больно мне от боли, которая весомей всех веселий. Мне руки обескровила любовь — я простирать их больше не могу. Мой рот в усмешке горькой искривлен. Вы видите, как взгляд мой непокорен?! Чем больше думаю — тем больше я страдаю: каким ножом отсечь мне эту боль?! Мне кажется: вчера, сегодня, завтра, страдая от всего на свете, сердце похоже на аквариум печальный, на склеп, где умирают соловьи. Хочу я сердце вырвать из груди: я — наделенный сердцем-исполином и оттого — страдающий за всех. И сам не знаю, почему и как я, что ни день, себе дарую жизнь… УЛЫБНИТЕСЬ! Шагаю, довольный: я спасся от змеи с ее многоглавыми куполами, от змеи с чешуею из риз и церковных кубков. С ее хвоста на уста мои горечь стекала, а петли палаческие оплетали и сдавливали мое сердце, преграждая дорогу крови. Шагаю, удушенный адом и чадом безумных кадил, всем этим глупым церковным великолепием, — улыбнитесь же мне! Улыбнитесь — я иду туда, где извечно находитесь вы, наполняющие снопами и гроздьями пасти тех, кто вас презирает. Вы трудитесь рядом со мной на пашнях, на стройках, у мартенов и в кузницах, — люди, увенчанные коронами пота. Я от храмов освободился (улыбнитесь же мне!), где питался печалью лампад, заточенный в чаду алтарей, и в горы вернулся, откуда я родом, к виноградникам, чья братская кровь сливается с моей кровью, к вашим сходам — я слеплен из той же глины. Свой голод, и горе, и шрамы свои (недаром же я дружил с топорами и скалами) я сплетаю с голодом вашим и горем, с вашей клейменой плотью. Ибо для того, чтоб осилить наше отчаянье, отчаянье иссеченных плетью быков, мы слиться должны в океан! Грозные тучи наших орудий для неба карающих рук нужны нам. Уже поблескивают топоры, и серпы из упругого металла, уже погромыхивают кувалды и молоты над головами тех, кто сделал нас вьючными мулами и волами в ярме. Капиталист выпрыгивает из своей свинской роскоши, из-под распутной митры убегает архиепископ, нотариусы и регистраторы собственностей падают, придавленные бунтующими бумагами, священники вспоминают о плоти, а в распахнутой клетке золото-лев превращается в жалкого нищего. Сноп лучей хочу я увидеть в ваших руках, хочу, чтобы злоба блеснула из-под ваших бровей, это злоба сердце мое заволакивает, когда ощущаю, как голод таранит мои внутренности, когда вижу сестру, зябнущую над корытом, когда вижу мать с ее бесконечным постом, когда вижу ваши несчастья, способные взбунтовать не только людей, а и смиренных ягнят. Поглядеть бы на землю, удобренную подлою кровью, поглядеть бы на свирепый профиль серпа, когда он примеривается к загривкам! Вот бы на наше место всю эту знать, пусть бы вкусила хотя бы частицу того, что вкушаем мы, голодая, что толкает наши невинные руки к спасительному грабежу, к этому спасительному преступленью! |
