БОЙ БЫКОВ Из тени смерть и солнце встали вдруг. Цирк загудел, арена завертелась — ее пронзил фанфары алый звук. Раскрылись, словно веера, хлопки. С трибун, кружась, летят они — за смелость тореро присужденные венки. Вот злобный полумесяц вздыбил море, и, буйно грохоча, оно зажглось от фонаря, что гаснет, с ветром споря. Лошадкой карусельною, ритмично, без седока скачи, коррида, сквозь лужайку славы сахарно-коричной. Пять пик взметнулись вверх, и пять валов свои хребты крутые расцветили кровавым ликованьем вымпелов. Грохочущий вокруг водоворот гвоздик и лунно-солнечных мантилий сок апельсинных бандерилий {167} пьет. Разрезанная надвое любовью, что привита на пояс золотой, свободная, но истекая кровью, владычица небес и парапета, у смерти в ложе ланью молодой трепещет роза смоляного цвета. Взлетел ослепшим вороном берет — крещеной мавританке шлет тореро признанье, посвященье и привет. Он бой на солнце вел. Теперь во мрак, где угрожает полумесяц серый ему, тростинке, делает он шаг. Песок арены — золото оправы, в которой, на крутых рогах быка, висит серебряный осколок славы. И, под щетиной пик кровоточащий, прибой центрует этот круг, пока кармин не превратится в лик Скорбящей. Пал полумесяц, сталью поражен. На празднестве гремушек и перкали, как гладиатор, умирает он, чтоб на трибунах, пьяных без вина, иносказанья славы заплескали и на тореро сверглась их волна. ЮЖНАЯ СТАНЦИЯ Андалузский экспресс Отправление 20.20 Луна, плывущая над головой, — глаз семафоров железнодорожных и голубой обходчик путевой. Стальных и звонких амазонок скок, всплеск лязга, стука и свистков тревожных, корона искр и световой поток. Прощай! Отсрочки больше я не клянчу. Пусть поезд (выстрел, и рука висит!) мчит в Андалузию, будя Ламанчу. Вот Ко́рдова. (Базарная повозка, позвякивая серебром, рысит. Паяц на нитке, жестяной и плоский.) Знай, твой платок в распахнутый эфир не в Ко́рдове, не в Кадисе — в Севилье взлетит, лазурный, как Гвадалквивир. Севилья. (Пива? Вы с ума сошли: экспрессы крестят только мансанильей {168}, лимонным соком крестят корабли.) Танцуйте, леди! Мистер, полбокала? Хиральда, одноногий гироскоп {169}, вращайся, как вращалась изначала. Вот Кадис. (Выстрел на перроне! Это канвой романа послужить могло б… А море в листья парусов одето.) Пусть с Острова смотреть сирен на дне моряк, весь в белом, на своем фрегате бесплатно повезет тебя во сне. Вот Малага. (Повсюду мрак лежит, лишь стрелка-светлячок на циферблате рулеткой обезумевшей кружит.) О, побережных пальм наклон упругий — тот зонтик, под которым на своей моторке ты по бухте чертишь дуги! Читай меню вагона-ресторана: гвоздика под селитрою и к ней вино — мускат, как амарант багряный. Прощай! Прощай! И уж теперь одна в дороге ненасытным взором ветер стремительных пейзажей пей до дна. ОГОНЬ
Мрачные культи, обрубки, гнойники калек-кварталов, изрыгая газ и вопли, тонут в половодье алом. Красные стучат зубила, и под их кипящей сталью расседаются со стоном каменные наковальни. Раскаленные осколки, в небо яростно взмывая, с колоколен, башен, шпилей полог сумрака срывают. Море серы плещет в тучи, прыгает, как бесноватый, языки огня и света в вихре слив зеленоватом. Надвигается приливом дым на свод из искр и сажи, распрямляя окоема опрокинутую чашу. И под черным смерчем пепла погребаются кварталы, и безжизненны просторы, и глаза пустыми стали. ЗИМА НА ПОЧТОВЫХ ОТКРЫТКАХ Открытка с видом: синевой сквозит арктический бульвар. Вы не озябли? Зима то вверх, то вниз в санях скользит. Витрины-клетки лавка меховая распахивает настежь: обросли медвежьей белой шкурою трамваи. Мой обнаженный лоб в последний раз целуйте, романтичные сеньоры. Венеры чище каждая из вас. Вниманье! Руль направо, Амариллис! Вираж — и на асфальте ледяном два черных гнутых рельса закурились. Дорогу, кабальеро! Пусть никто не помешает франтам без рубашек убить январь, закутанный в пальто. Идут декольтированные розы по юркой снежной тропке, и горит над их бесполой статью нимб мороза. Открыток ностальгия, мы давно знакомы — по альбомам корабельным и по экранам пляжного кино. |
