БЫК СМЕРТИ («Бык, черный бык…») Бык, черный бык, бунтующий в тоске! Почуявший судьбу свою впервые, рогами рвешь ты буруны морские и вспахиваешь борозды в песке. Что подо лбом крутым, как в тайнике, скрывается, провиденья какие, когда ты хочешь холодность стихии переупрямить в огненном броске? Иль видишь человека ты со шпагой и по арене льющуюся кровь? Бич пастуха свистит, но ты с отвагой кидаешься в атаку вновь и вновь, в соленых брызгах пенной круговерти тореадора предавая смерти. (Полощет вечерний бриз не флаги в порту Севильи, в каждом из кораблей — по две бандерильи. Голуби в Риме взвились, словно бандерильеро кинул их ввысь.) Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Легкость ног, попирающих смерть! Шаг за шагом вперед, шаг за шагом вперед по дороге, по которой ползет или мчится, одна ли, со свитой, тайком ли, открыто — смерть. Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Пусть пожалует смерть— в черных туфлях навстречу я выйду, в черных туфлях шагну за барьер и ступлю на арену, где беснуется смерть; в ее реве глухом — стон колодцев бездонных и вздохи слепых подземелий, в ее реве протяжном — плач бесплодной земли, звон гитары. Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Выпадает одним умереть на ногах — в сапогах, в альпаргатах {183}, на пороге распахнутой двери, у раскрытого настежь окна, среди улицы, залитой солнцем. Выпадает другим… Пусть пожалует смерть — в черных туфлях навстречу я выйду, в черных лаковых туфлях и в розовых плотных чулках нанести постараюсь я смерти смертельный удар. Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! (Легкие ноги Игнасьо, ноги тореадора, — сколько силы в вас было, сколько задора. Кто бы подумать мог, что эту крылатую легкость бычий настигнет рог!) БЫК СМЕРТИ («Уж если ночью…») Уж если ночью бодрствовать ты хочешь и потаенный замысел судьбы о каменные древние дубы в текучей тьме шлифуешь ты и точишь, уж если ты противнику пророчишь блаженное неистовство борьбы и самого себя, став на дыбы, в свершители несбыточного прочишь, уж если ты, когда все стадо спит, не спишь, мечтой о роковом ударе пронизан от рогов и до копыт, — тогда пылай, как головня в пожаре, беснуйся, свирепей и клокочи, чтоб дочерна обуглиться в ночи. (Пальмы в порту Гаваны — вижу в пальмовой кроне веер трибун многолюдных, Мулатка в гуще людей — натянуто пестрое платье рогами острых грудей. Румба мечется в круге, в ритме ее движений, врага настигая, кру́жит бык по арене. В вихре танцоры слиты, дышит огненный танец зноем корриды. Игнасьо Санчес Мехиас Смерть уступает бессмертью, страх — вне закона. Будут слагать сказания о крови и о песке Мексика и Испания. Зрители в «Эль Торео» «Оле́!» кричали тебе, индейцы от воплей восторга переходили к стрельбе. Тысячеустый рев посвистом пуль удвоен: «Да здравствует бой быков!» Умер Санчес Мехиас. Гаона, тебя твой друг приветствует после смерти пожатьем холодных рук. Возьми же его клинок и вложи ему в руки, Гаона, венок.) Что случилось? Что сбыло́сь и что сталось? Что сделалось, что совершилось? Что произошло? Смерть томилась от жажды и жадно лакала стоячую воду из лужи — ей хотелось бы выхлебать море; смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград, смерть дырявила груди деревьев, наполняла неслыханным ужасом уши ракушек, ослепляла невиданным страхом анютины глазки; не жалея зеленых мишеней листков, смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь, поразить, обескровить летящую легкость двух стремительных ног. Так задумала смерть еще до того, как родиться. Как ты ищешь меня, — словно я — та река, из которой ты пил отраженья лугов и лесов, словно я — та волна, что тебе уступала бездумно, обнимала тебя и, не ведая, кто ты таков, отдавалась ударам рогов. Как ты ищешь меня, — словно я — это холмик песка и тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути, но известно тебе, что не брызнет оттуда вода, что не брызнет вода, что вовеки оттуда не брызнет вода —¦ только кровь; нет, не брызнет вода, никогда, во веки веков. Нет на свете часов, нет часов, циферблата и стрелок, по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти. (Плывет погребальная лодка, на ней бездыханное тело, стрелка на циферблате оцепенела. «Оле, тореро!» — Крики смолкают, дробясь о доски барьера.) |
