ВЕНЕРА На вялом закате, в унынье шагами сумерки меря, ищу я в тускнеющей сини отшельницу предвечерья. (На призмах закатной дымки лучи семицветные ожили. Округу сверчки-невидимки кашлем сухим растревожили.) Ищу я звезду… И глазами скольжу по дальним пределам… (Туча под небесами сдобным играет телом.) Ищу… (На откосе стадо: бубенчиков разноголосье.) Ищу… И нежданная радость — Венера в синем хаосе! СЕЛЬСКИЕ ЧАСЫ Крестьянину и мне взамен часов — ущелья между гор, вонзенных в небеса: одно ущелье — час, другое — два часа, три и четыре — дальние ущелья, а стрелка — тень ползущая утеса, который гордо в небо поднялся. Здесь циферблат — все горы, «тик-тик» — цикад охрипших голоса, пружина — свет… Вот чудеса! Да жаль: часы мои идут лишь в пору, когда не застит туча небеса! Из книги «ЗНАТОК ЛУНЫ» (1933) Перевод В. Резниченко «Вращенье бликов, зыбь и переливы…» Вращенье бликов, зыбь и переливы, мерцающие, как колокола… Плывут по небу лу́ны горделиво, когда в пути меня застигнет мгла. Но лунный взгляд, баюкающий ивы, вдруг вспыхнет, чтобы в грудь из-за угла вонзить клинок, отточенный и гибкий, — холодное оружие улыбки. * * * «Твой счет, луна, не выправишь никак…» Твой счет, луна, не выправишь никак, но дробь безукоризненная эта, где свет — числитель, знаменатель — мрак, когда один рассвет и два рассвета прибавятся к шести, изменит знак, и вычитаньем будешь ты раздета по пояс, а затем, сквозь черный тюль, блеснет нагое тело, круглый нуль. * * * «Наперекор соломенной воде…» Наперекор соломенной воде лимонных рощ встает луна, пылая, но, отражаясь в палевой слюде, скользит, как сабля, песнь ее немая. Пусть эта рябь, танцовщица нагая, тебе, луна, сопутствует везде: она в тебя, как в бубен, бьет, но с нею ты скована, подобно Прометею. * * * «Восславить ночь немолкнущим хоралом…» Восславить ночь немолкнущим хоралом и лунные рассыпать семена, чтоб завтра снова ясная луна цвела, сияя солнечным кораллом, — как цеппелин, чьим призрачным овалом клокочущая тьма обведена: пусть гордеца тореро зависть гложет, что он на нем верхом скакать не может. ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1933–1934 ГГ ОДА — ЧТОБЫ РАЗДРАЗНИТЬ ШАХТЕРА Перевод П. Грушко Шахтер, ты под моими каблуками. Тебя, как виноград, в давильне штрека мнут земля и камни. Так возмутись же, брат, — раб, заточенный в черный каземат. Подчеловек! Неужто час не пробил, чтоб, яростью горя, эабрезжить из подземных эфиопий, как черная заря, убить в себе раба и дикаря? Под толщей трав, колен не разгибая, ты в сердце прячешь боль. Где мужество, где суть твоя мужская? Граненых штолен соль, взмой птицей, прокляни свою юдоль. Возьми у поля, у лугов зеленых упругость корешков, могильный страж, сожитель погребенных, батрак из батраков. Молчишь. Ну что ж, молчи, коль ты таков. Я луч послал с подземной почтой в недра: быть может, озарит сиянье дня твое смиренье негра, чтоб ты, как троглодит, в пещерах не жил, миром позабыт. Слепым орудьем, узником безглазым живешь ты, человек. Неужто муравьем и землелазом ты проживешь свой век, забившись в змеевидный, смрадный штрек? Ты слышишь, ждет любви твоя подруга: кровать ее пуста, она, как пашня, жаждущая плуга, томленьем налита, зовет тебя, безвольного крота. Как ящерка, она вползти мечтает во мглу, в земную глубь, но обушок бездушный охлаждает, бесчувствен, слеп и груб, тепло ее объятий, пламя губ. Что за судьба! В земле растратить силу, быть червяком, кротом! Ну что ж, могильщик, рой свою могилу, чтоб сделаться потом в чертогах смерти каменным пластом. БОЛЬШАЯ КОРРИДА Перевод П. Грушко ПЛАКАТ Как Гавриил печатного станка, — плакат {220}, обвившая все стены лента, улыбки благовестит президента, явление тореро и быка. Он — солнце на рекламном небосклоне: он обещает зрелищу успех в таком-то месте и тогда-то. Бычок — герой плаката — вдовейший и свирепейший из тех, что были у художников в загоне, глядит с плаката, как беда, грозя ликующим прохожим отточенным двурожьем, которым не ударит никогда. АРЕНА Песчаный круг: поверх него горизонтальной мельницы вращенье, стремительное кровообращенье, кружащейся спирали торжество. А в ложах шали, словно ливни марта, струятся по чарующим телам. На нижнем ярусе бедлам: как змеи, содрогаясь от азарта, свистят ступени, вращаются в змеином нетерпенье, игра теней и света вдоль рядов, пчелиный улей к зрелищу готов, все ждут быков, томящихся в загоне, хотят, чтобы тореро был бедов и чтобы козырными были кони! БЫК Будет пикам работа и неистовству пища! Пенье труб над ареной — появленье рогов. Вот он — час обмолота на огромном точище с нескончаемой сменой карминных снопов! БЫК И ЛОШАДИ Венчают гребни водопад мантилий, мантильи дамам, как венцы, даны, а сами дамы — бандерильи! — в сердца мужские вонзены. Бык черен, точно траурный лоскут, могильный холм, где шпаге быть крестом. Слепые кони смерти ждут, и пикадоры {221} наготове — с голубоватым острием, почуявшим знакомый шелест крови. БЫК И БАНДЕРИЛЬЕРО Бумажных лент избыток, при котором еще заметней хрупкость острой стали, — дорогу открывая пикадорам, зеленые и желтые спирали расскажут им о многом. Бандерильеро перед рогом, открытая мужская стать — без устали привык он нападать: перегибаясь, в мастерском усилье уйдя от смертоносного броска, хаосом бандерилий, чьи ленточки друг дружку перевили, он оперил быка! БЫК И ПЕОН Спасаясь от карающей громады, без страха показать испуг, пеон бежит по кругу, прыгает в загон, вминаясь в доски выгнутой ограды. А бык, тряхнувши головой, взметнув свое оружье, рассеянное чертит полукружье, стремительный и огневой… ТОРЕРО И БЫК В его шагах — отвага и дерзанье, движенья грациозны и точны. Одежда — свет. Улыбка — полыханье слепящей белизны. При взгляде на него и солнце меркнет. За этим блеском бык мерцает — смертник и раб его плаща, искусных рук. Блистательных событий круг проходит за единое мгновенье бесстрашья, повергающего в страх куадрилью на арене, — цена ее участия в боях. В порыве дерзостном встав на колени, он тронул свитый раковиной рог, которым бык рассек бы в упоенье его расшитый бок. Мгновенность фотоснимка в повороте враждебных тел. И может быть, вы риск за вздор почтете. Но есть ли труд опасней, чей этот смертью меченный удел (о робкое сиянье, не погасни!) — исполнить то, что сердцем захотел?! Поистине подобное искусство достойно музыки — народ ее истребовал тысячеусто, и знак балкон судейский подает. Бык жаждет крови: злобная отвага стекает в наклоненный рог упрямого самца… Уже он шеей чувствует, как шпага отыскивает нежный бугорок за грозными рогами гордеца. Он божество. Но драма в барабан арены бьет! И, верный бычьей участи, он ждет, когда убьют его. Тореро в пурпур погружает отточенную сталь. Удар! Клинок неотразимо жалит. И бык, поняв, что к жизни нет возврата, свой хвост смиренно отдал в дар {222}. Бык мертв, и колокольчики куда-то уже ведут с арены алый след. Свершилось все, что обещал с плаката художник: этот свет — был солнца свет! |
