2 апреля 1901 Июль 1908 Да, пробил последний, двенадцатый час! Так звучно, так грозно. Часы мировые окликнули нас. О, если б не поздно! Зарницами синими полночь полна, Бушуют стихии, Кровавым лучом озарилась луна На Айа-Софии. Стоим мы теперь на распутьи веков, Где выбор дороги, И в грозную полночь окликнул нас зов, И властный и строгий. Кто в час совершений в дремоте поник, — Судьбе не угоден. И мимо пройдет, отвративши свой лик, Посланник господен. О, есть еще время! Стучат и стучат Часы мировые. В таинственных молниях виден Царьград И Айа-София. 1 августа 1903 Лирические поэмы Город женщин Домчало нас к пристани в час предвечерний, Когда на столбах зажигался закат, И волны старались плескаться размерней О плиты бассейнов и сходы аркад. Был берег таинственно пуст и неслышен. Во всей красоте златомраморных стен, Дворцами и храмами, легок и пышен, Весь город вставал из прибоев и пен. У пристани тихо качались галеры, Как будто сейчас опустив паруса, И виделись улицы, площади, скверы, А дальше весь край занимали леса. Но не было жизни и не было люда, Закрытые окна слагались в ряды, И только картины глядели оттуда... И звук не сливался с роптаньем воды. Нас лоцман не встретил, гостей неизвестных, И нам не пропела с таможни труба, И мы, проходя близ галер многоместных, Узнали, что пусты они как гроба. Мы тихо пристали у длинного мола, И бросили якорь, и подняли флаг. Мы сами молчали в тревоге тяжелой, Как будто грозил неизведанный враг. Нас шестеро вышло, бродяг неуклонных, Искателей дней, любопытных к судьбе, Мы дома не кинули дев обрученных, И каждый заботился лишь о себе. С немого проспекта сойдя в переулки, Мы шли и стучались у мертвых дверей, Но только шаги были четки и гулки Да стекла дрожали больших фонарей. Как будто манили к себе магазины, И груды плодов, и бутылки вина... Но нас не окликнул привет ни единый... И вот начала нас томить тишина. А с каждым мгновеньем ясней, неотвязней Кругом разливался и жил аромат. Мы словно тонули в каком-то соблазне И шли и не знали, пойдем ли назад. Все было безмолвно, мертво, опустело, Но всюду, у портиков, в сводах, в тени Дышало раздетое женское тело, — И в запахе этом мы были одни. Впивая его раздраженным дыханьем, Мы стали пьянеть, как от яда змеи. Никто, обжигаемый жадным желаньем, Не мог подавлять трепетанья свои. Мы стали кидаться на плотные двери, Мы стали ломиться в решетки окна, Как первые люди, как дикие звери... И мгла была запахом тела полна. Без цели, без мысли, тупы, но упрямы, Мы долго качали затворы дворца... И вдруг подломились железные рамы... Мы замерли, – сразу упали сердца. Потом мы рванулись, теснясь, угрожая, Мы вспрыгнули в зал, побежали вперед. На комнаты мгла налегала ночная, И громко на крики ответствовал свод. Мы вкруг обежали пустые палаты, Взобрались наверх, осмотрели весь дом: Все было наполнено, свежо, богато, Но не было жизни в жилище пустом. И запах такой же, полней, изначальней, В покоях стоял, возрастая в тени, И на пол упали мы в шелковой спальне, Целуя подушки, ковры, простыни. И ночь опустилась, и мы не поднялись, И нас наслажденье безмерное жгло, И мы содрогались, и мы задыхались... Когда мы очнулись, – уж было светло. Мы шестеро вышли на воздух, к свободе, Без слов отыскали на берег пути И так же без слов притаились в проходе: Мы знали, что дальше не должно идти. И долго, под мраморным портиком стоя, С предела земли не спускали мы глаз. Корабль наш качался на зыби прибоя, Мы знали, что он дожидается нас. По улицам клича, друзья нас искали, Но, слыша, как близятся их голоса, Мы прятались быстро в проходе, в подвале... И после корабль распустил паруса. Поплыл в широту и в свободное море, Где бури, и солнце, и подвиги есть, И только в словах баснословных историй Об нас, для безумцев, останется весть. Товарищи! братья! плывите! плывите! Забудьте про тайну далекой земли! О, счастлив, кто дремлет в надежной защите, — По, дерзкие, здесь мы не смерть обрели! Найти здесь легко пропитанье дневное, Нет, мы не умрем, – но весь день наш уныл, И только встречая дыханье ночное, Встаем мы в волненьи воскреснувших сил! И бродим по городу в злом аромате, И входим в дворцы и в пустые дома Навстречу открытых незримых объятий — И вплоть до рассвета ласкает нас тьма. В ней есть наслажденье до слез и до боли, И сладко лежать нам в пыли и в крови, И счастью в замену не надо нам воли, И зримых лобзаний, и явной любви! 1902 Венеция Последний день Он придет, обезумевший мир, Который поэтом прославлен. Будет сладостным ядом отравлен Воздух и самый эфир. С каждым мигом впивая отраву, Обезумеют бедные дети земли: Мудрецы – земледельцы – певцы – короли — Звери – птицы – деревья – и травы. Станут распускаться странные цветы, Яркие как солнце, дышащие пряно, Открывая к воздуху жаждущие рты. Яркостью нежданной заблестев, поляны Заструят томительный, жгучий аромат. Птицы исступленные стаями взлетят, Над блестящим городом и на месте диком Замелькают с радостным, многосложным криком. Островами новыми встанут в океане Сонмы рыб, теснящихся в ярости желаний. Разбегутся звери по полям и нивам, Прыгая, кувыркаясь в полусне счастливом; И на белой площади северной столицы Будут ползать змеи и скакать тигрицы. И люди, медленно пьянея, Забудут скудные дела, Как будто первая Астрея В мир изнемогший снизошла. Затихнут страшные машины И фабрик резкие гудки, И не подымет ни единый Пилы, лопаты иль кирки. Все будут в праздничных одеждах, В полях, в пути, на площадях, Твердя о сбывшихся надеждах, Восторженно целуя прах. И вдруг все станет так понятно: И жизнь земли, и голос рек, И звезд магические пятна, И золотой наставший век. Восстанут новые пророки, С святым сияньем вкруг волос, Твердя, что совершились сроки И чаянье всемирных грез! И люди все, как сестры-братья, Семья единого отца, Протянут руки и объятья, И будет радость без конца. Земля, как всегда, не устанет кружиться, Вкушая то знойного света, то ночи, Но снами никто не захочет упиться, И будут во мраке восторженней очи. В полярных пустынях, в тропических чащах, В открытых дворцах и на улицах шумных Начнутся неистовства сонмов кипящих, Пиры и веселья народов безумных. Покорные тем же властительным чарам, Веселые звери вмешаются в игры, И девушки в пляске прильнут к ягуарам, И будут с детьми как ровесники тигры. Безмерные хоры и песен и криков, Как дымы, подымутся в небо глухое, До божьих подножий, до ангельских ликов, Мирам славословя блаженство земное. Дыханьем, наконец, бессильно опьянев, Где в зимнем блеске звезд, где в ярком летнем свете, Возжаждут все любви – и взрослые и дети — И будут женщины искать мужчин, те – дев. И все найдут себе кто друга, кто подругу, И сил не будет им насытить страсть свою, И с Севера на Юг и вновь на Север с Юга Помчит великий вихрь единый стон: «Люблю!» И звери меж людей на тех же камнях лягут, Ласкаясь и любясь, визжа и хохоча, На ступенях дворцов, у позабытых пагод, В раздолии полей, близ моря, у ключа. И странные цветы живыми лепестками Засыплют, словно снег, лежащие тела. И будет в яркий день лазурь гореть звездами, И будет ночи мгла, как знойный час, тепла. Среди чудовищных видений и фантазий, Среди блуждающих и плоть принявших снов Все жившее замрет в восторженном экстазе И Смерть закинет сеть на свой последний лов. Ничто не избежит своей судьбы блаженной, Как первые в раю – последние уснут... И ангел вострубит над смолкнувшей вселенной, Все тысячи веков зовя на общий суд. |
