Гимн Вновь закат оденет Небо в багрянец. Горе, кто обменит На венок – венец. Мраком мир не связан, После ночи – свет. Кто миропомазан, Доли лучшей нет. Утренние зори — Блеск небесных крыл. В этом вечном хоре Бог вас возвестил. Времени не будет, Ночи и зари... Горе, кто забудет, Что они – цари! Все жарче зной. Упав на камне, Я отдаюсь огню лучей, Но мука смертная легка мне Под этот гимн, не знаю чей. И вот все явственней, телесней Ко мне, простершемуся ниц, Клонятся, с умиленной песней, Из волн воздушных сонмы лиц. О, сколько близких и желанных, И ты, забытая, и ты! В чертах, огнями осиянных, Как не узнать твои черты! И молнии горят сапфиром, Их синий отблеск – вечный свет. Мой слабый дух пред лучшим миром Уже заслышал свой привет! Но вдруг подымаюсь я, вольный и дикий, И тени сливаются, гаснут в огне. Шатаясь, кричу я, – и хриплые крики Лишь коршуны слышат в дневной тишине. «Я жизни твоей не желаю, гробница, Ты хочешь солгать, гробовая плита! Так, значит, за гранью – вторая граница, И смерть, как и жизнь, только тень и черта? Так, значит, за смертью такой же бесплодный, Такой же бесцельный, бессмысленный путь? И то же мечтанье о воле свободной? И та ж невозможность во мгле потонуть? И нет нам исхода! и нет нам предела! Исчезнуть, не быть, истребиться нельзя! Для воли, для духа, для мысли, для тела Единая, та же, все та же стезя!» Кричу я. И коршуны носятся низко, Из дали таинственной манит мираж. Там пальмы, там влага, так ясно, так близко, И дьяволы шепчут со смехом: «Ты – наш!» 1902 Италия Страна, измученная страстностью судьбы! Любовница всех роковых столетий! Тебя народы чтили, как рабы, И императоры, как дети. Ты с трона цезарей судила властно мир И больший мир из Ватикана. Былая власть твоя – низверженный кумир, Но человечество твоим прошедшим пьяно. Твои художники на зыбкости холста Запечатлели сны, каких не будет дважды! Они – к источникам открытые врата Для всех, томящихся от безысходной жажды! На все пути души ты простирала жезл, Как знак владычества, – и люди были рады, Ниц преклоненные у величавых чресл, Лобзать края одежд, ловить слова и взгляды. Италия! священная царица! Где ныне скипетр твой и лавровый венец? Разломана твоя златая колесница, Раскрыты двери в твой дворец. Италия! несчастная блудница, И вот к чему пришла ты, наконец! В лоскутьях мантии и в платье устарелом, Улыбкой искривив надменно-строгий рот, Ты вышла торговать еще прекрасным телом, И в ложницу твою – открыт за деньги вход. Мы смеем все вкусить от ласк, святых, бывало! Мы можем все тебя увидеть в наготе! Как женщина, ты всем доступной стала, И стыдно нам тебя узнать в мечте! Но еще ты прекрасна, Италия! Под заемной краской румян, И с наглостью робкой во взоре! Прекраснее всех неуниженных стран, К которым покорно ласкается пленное море. В лагунах еще отражаются Дворцы вознесенной Венеции — Единственный город мечты, И гордые замки вздымаются В суровой и нежной Флоренции, Где создан был сон красоты. И Рим, чародатель единственный, Ужасный в величье своем, Лежит не живой, но таинственный, Волшебным окованный сном. Нетленные рощи лимонные Под немыслимым небом цветут. Горы, – в белых цветах новобрачные! Воды, собой опьяненные, Озаряя гроты прозрачные, Говорят и живут! Ты прекрасна, Италия, От Альп крепковыйных до ясной Капреи И далее, До пустынь когда-то богатой Сицилии, Где сирокко, устав и слабея, Губит высокие лилии, Цветы святого Антония, — Ты прекрасна, Италия, Как знакомая сердцу гармония! Я пришел к тебе усталый, Путь недавний потеряв, Беспокойный, запоздалый, Напрямик по влаге трав. И случайные скитальцы Мир нашли в твоем дворце... О, как нежно эти пальцы На моем легли лице! Как прижавшееся тело Ароматно и свежо! Пусть притворство, что за дело! Пусть обман, мне хорошо! В этой нежности мгновенной, Может, тайно, разлита, Непритворна и чиста, Ласка матери вселенной. Июнь 1902 Венеция Париж И я к тебе пришел, о город многоликий, К просторам площадей, в открытые дворцы; Я полюбил твой шум, все уличные крики: Напев газетчиков, бичи и бубенцы; Я полюбил твой мир, как сон, многообразный И вечно дышащий, мучительно-живой... Твоя стихия – жизнь, лишь в ней твои соблазны, Ты на меня дохнул – и я навеки твой. Порой казался мне ты беспощадно старым, Но чаще ликовал, как резвое дитя, В вечерний, тихий час по меркнущим бульварам Меж окон блещущих людской поток катя. Сверкали фонари, окутанные пряжей Каштанов царственных; бросали свой призыв Огни ночных реклам; летели экипажи, И рос, и бурно рос глухой, людской прилив. И эти тысячи и тысячи прохожих Я сознавал волной, текущей в новый век. И жадно я следил теченье вольных рек, Сам – капелька на дне в их каменистых ложах, А ты стоял во мгле – могучим, как судьба, Колоссом, давящим бесчисленные рати... Но не скудел пеан моих безумных братии, И Города с Людьми не падала борьба... Когда же, утомлен виденьями и светом, Искал приюта я – меня манил собор, Давно прославленный торжественным поэтом... Как сладко здесь мечтал мой воспаленный взор, Как были сладки мне узорчатые стекла, Розетки в вышине – сплетенья звезд и лиц. За ними суета невольно гасла, блекла, Пред вечностью душа распростиралась ниц... Забыв напев псалмов и тихий стон органа, Я видел только свет, святой калейдоскоп, Лишь краски и цвета сияли из тумана... Была иль будет жизнь? и колыбель? и гроб? И начинал мираж вращаться вкруг, сменяя Все краски радуги, все отблески огней. И краски были мир. В глубоких безднах рая Не эти ль образы, века, не утомляя, Ласкают взор ликующих теней? А там, за Сеной, был еще приют священный. Кругообразный храм и в бездне саркофаг, Где, отделен от всех, спит император пленный, — Суровый наш пророк и роковой наш враг! Сквозь окна льется свет, то золотой, то синий, Неяркий, слабый свет, таинственный, как мгла. Прозрачным знаменем дрожит он над святыней, Сливаясь с веяньем орлиного крыла! Чем дольше здесь стоишь, тем все кругом безгласней, Но в жуткой тишине растет беззвучный гром, И оживает все, что было детской басней, И с невозможностью стоишь к лицу лицом! Он веком властвовал, как парусом матросы, Он миллионам душ указывал их смерть; И сжали вдруг его стеной тюрьмы утесы, Как кровля, налегла расплавленная твердь. Заснул он во дворце – и взор открыл в темнице, И умер, не поняв, прошел ли страшный сон... Иль он не миновал? ты грезишь, что в гробнице? И вдруг войдешь сюда – с жезлом и в багрянице, — И пред тобой падем мы ниц, Наполеон! И эти крайности! – все буйство жизни нашей, Средневековый мир, величье страшных дней, — Париж, ты съединил в своей священной чаше, Готовя страшный яд из песен и идей! Ты человечества – Мальстрем. Напрасно люди Мечтают от твоих влияний ускользнуть! Ты должен все смешать в чудовищном сосуде. Блестит его резьба, незримо тает муть. Ты властно всех берешь в зубчатые колеса, И мелешь души всех, и веешь легкий прах. А слезы вечности кропят его, как росы... И ты стоишь, Париж, как мельница, в веках! В тебе возможности, в тебе есть дух движенья, Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень Ложится и теперь на наши поколенья, И стать великим днем здесь может каждый день. Плотины баррикад вонзал ты смело в стены, И замыкал поток мятущихся времен, И раздроблял его в красивых брызгах пены. Он дальше убегал, разбит, преображен. Вторгались варвары в твой сжатый круг, крушили Заветные углы твоих святых дворцов, Но был не властен меч над тайной вечной были: Как феникс, ты взлетал из дыма, жив и нов. Париж не весь в домах, и в том иль в этом лике: Он часть истории, идея, сказка, бред. Свое бессмертие ты понял, о великий, И бреду твоему исчезновенья – нет! |
