Хотя иногда они так и делали.

В некотором смысле мы не могли быть более разными. И все же я чувствую, что тянусь к ней так же сильно, как и с того момента, когда она несколько дней назад ворвалась в мое пространство. Сейчас почему–то кажется, что прошло гораздо больше времени.

Она уже не столько загадка для меня, сколько мания, которую становится чертовски невозможно игнорировать. Чем дольше мы тянем, тем больше физическое любопытство становится ощутимым, дышащим presence между нами.

Каждая часть меня хочет сжать ее в своих руках, подчинить ее поцелуем, развернуть ее, ощутить ее вкус и трахнуть ее так основательно, что слова станут ненужными. Но я знаю, что она это чувствует, и сама сказала об этом прошлой ночью.

Без слов я обхожу грузовик и беру ее руку в свою, которую она охотно отдает, и мне нравится ощущение того, как ее маленькая ладонь помещается в моей. Мы переплетаем пальцы, энергия между нами гудит, пока мы молча идем ко входу. В течение нескольких минут, несмотря на ее протесты, я засовываю свой кошелек обратно в джинсы, забираю наши билеты, пока она осматривает сувенирный магазин в поисках наблюдателей, крепко держа мою руку.

Она уезжает завтра.

Именно эта мысль заставляет мой пульс учащаться, а желание, которое я подавлял последние несколько дней, грозит поглотить меня целиком. Я изо всех сил стараюсь отогнать эту идею из–за ее нерешительности и вчерашней мольбы.

Если она не хочет поддаваться этому влечению, я, черт возьми, не стану ее принуждать. Мне никогда не приходилось завлекать женщину в свою постель, и я точно не собираюсь начинать сейчас. По иронии, физическое влечение – не самая важная часть того, что меня в ней притягивает. Это... что–то другое, и это «другое» – потому что я позволил ей приблизиться ко мне. Я открыл ей достаточно правды и сокровенных мыслей о себе, чтобы она могла с легкостью меня уничтожить, если захочет. Власть, которую я никогда не давал ни одной женщине, даже тем, кем был по–настоящему увлечен в прошлом.

Мы подходим к лифту и ждем следующей кабины на вершину Иглы, пока я достаю телефон и листаю плейлист. Остановившись на одной песне, я мысленно слышу, как она начинается – мелодию, слова, каждую ее ноту, наблюдая за ней.

Когда ее взгляд устремляется ко мне, я решаю резко сменить тактику, жаждая хоть какого–то удовлетворения за то, в чем мы себе отказываем, прежде чем отпустить ее. Я достаю из кармана наушники, и она ухмыляется, увидев их.

– Совершенно не можешь без этого, да? – дразнит она шепотом, не отрывая взгляда от моих губ, которые находятся в сантиметрах от ее. – Ты и правда зависимый.

– Это моя единственная слабость, – признаюсь я, отводя ее шелковистые локоны и вставляя беспроводные наушники ей в уши. – Разве ты не пишешь под музыку?

– Нет, не на самом деле. В смысле, у меня нет такой привычки.

– Тебе стоит. Она усиливает все ощущения.

Она скептически приподнимает бровь.

– Я люблю хорошую песню не меньше любой другой девушки, но «все ощущения»?

– Все, – настаиваю я. Если бы я не видел ее слез после того, как играл для нее вчера – реакцию, которую врезал в память, – я бы поверил, что она более «левополушарная», чем признается. Хотя это правда, что часть людей не так сильно подвержена влиянию музыки, как остальные, это явно не ее случай. Она просто не осознает, насколько это необходимо ей. – Она может быть для тебя таким же инструментом, как и клавиатура. У нее есть сила вытянуть из тебя всё, что ты не можешь полность понять это сама. Для тебя это топливо, поверь мне, – говорю я ей.

– Что ж, когда ты так это объясняешь, я попробую.

Она смотрит на меня с тем же выражением, что было у нее последние двадцать четыре часа, – прикоснись ко мне. Я вдыхаю глоток терпения, снова борясь с желанием захватить ее идеальные губы и подчинить их себе, пока секунды неумолимо отсчитывают время до прощания. Она полна решимости погасить эту искру между нами, прежде чем мы станем еще одной ошибкой, и оставить наше время вместе лишь воспоминанием, когда она сядет в самолет. Хотя я понимаю ее из–за того, как она это объяснила, и как явно это на нее влияет, я не могу не желать сделать ее отъезд таким же трудным для нее, каким она постоянно делает его для меня.

Мы оба не замечаем прибытия лифта, так же поглощенные друг другом, как и все эти бесконечные минуты сегодня, пока служащий не окликает нас, придерживая дверь, чтобы впустить нескольких собравшихся внутрь.

Как и было запланировано, мы все разворачиваемся и поворачиваемся к стеклянной стене в дальнем конце кабины. Пока служащий начинает сыпать фактами о верхнем этаже, а кабина приходит в движение, я нажимаю «воспроизвести» на треке «Dive Deep (Hushed)» Эндрю Белла. Реакция Натали мгновенна, как только начинает играть музыка. Я чувствую перемену в ней – вибрацию и упоение, вырывающиеся на поверхность, в то время как за стеклом постепенно появляется силуэт Сиэтла, и мы медленно поднимаемся вверх. Сама того не осознавая, Натали сильнее сжимает мою руку, а я прибавляю громкость, заглушая голос служащего и весь остальной мир вокруг нас, чтобы подчеркнуть свою мысль.

Пока мы продолжаем подъем, я чувствую, как все глубже погружаюсь в увлечение ею. Всего за несколько дней ей удалось пленить меня и вытянуть из меня признания, которые я никогда не видел себя делающим кому–либо, а уж тем более практически незнакомке.

Когда двери открываются, я провожаю ее наружу, на медленно вращающийся пол, подальше от любопытных глаз, пока мягкий бит и слова песни проникают в нее. Ее грудь начинает учащенно вздыматься. Спустя минуту мы уже стоим вместе перед стеклянной стеной, за которой простирается ярко освещенный городской пейзаж. Пропуская вид мимо себя, я изучаю ее и вижу, как ее выражение смягчается, когда слова песни начинают находить в ней отклик. Игнорируя вид вместе со мной, она поворачивается ко мне, ее глаза впиваются в мои, пока она попадает под очарование, внимательно слушая. Ее губы приоткрываются, а взгляд остается прикованным ко мне, пока мое сердце яростно бьется в груди.

Черт.

Я никогда в своей долбаной жизни не чувствовал себя настолько открытым, настолько беззащитным с другим человеком. Через несколько часов она уедет без малейшего намерения оглядываться назад, а я никогда не чувствовал такого разочарования.

Добавлять к ее смятению свое собственное – не поможет ей, но то, что я сейчас чувствую, глядя на нее, – это отнюдь не смятение. Все, что она во мне пробуждает, чувствует себя в заточении. Если я не могу воплотить ничего из этого в действии, я хотя бы хочу передать ей то, что она заставляет меня чувствовать, – и делаю это с помощью чужих слов, что сохраняет относительную безопасность для нас обоих. Так длится до тех пор, пока она не делает безопасность невозможной, прошептав мое имя и вдребезги разбив мое терпение, в то время как я изо всех сил заставляю время замедлиться – попросту остановиться, к черту всё.

Не в силах сдерживаться и не прикасаться к ней ни секунды дольше, я окидываю взглядом пространство вокруг, убеждаясь, что мы одни, и провожу костяшками пальцев по ее щеке, полный признательности. В следующее мгновение я издаю стон, вырывающийся прямо в ее приоткрытые губы, пока она впивается пальцами в мою шею, в мои волосы, притягивая меня ближе.

Потому что мы целуемся.

Мое тело напрягается от осознания этого, я беру ее лицо в ладони и беру инициативу в свои руки. Но я теряю контроль так же стремительно, как и обрел его, когда она прижимается ко мне – кажется, изголодавшись, – и мы яростно исследуем рот друг друга. Грудь разрывается от ощущения ее сочного, алчущего рта, я захватываю ее подбородок и вкладываю язык в ее рот, вторгаясь, поглощая, забирая каждое мгновение, что нам дозволено, пока она отвечает мне без тени сдержанности.

Жажда мгновенна, голод неукротим.

Наклонив ее голову, я утоляю голод. Она открывается еще шире, наши рты естественно сливаются воедино. Трещина в моей груди превращается в зияющую рану, пока я падаю в пучину того, что чувствую, изливая себя в нее, и это разжигает во мне безумную потребность обладать ею.