Даже если я видела это выражение его лица тысячу раз в сети – а учитывая масштабы моего исследования, наверняка видела, – ничто не могло подготовить меня к той силе, с которой оно бьёт по лицу при личной встрече. Он уже объявил войну всему миру. И если к сопротивлению я была готова, то к его красоте и этой животной харизме – совсем нет.

Я собиралась с бешеной скоростью, спала всего несколько часов с момента прилёта, и всё в Сиэтле кажется мне чужим. Совсем не так, как описывала его мать: окутанным теплом. Мои родители планировали дорогие зарубежные поездки на семейный отдых и делали всё возможное, чтобы познакомить меня с разными культурами и укладами жизни. Хотя у нас были приключения и в Штатах, Северо–Запад в них никогда не входил. Уверена, теперь я понимаю, почему. Для моего отца Вашингтон, вероятно, был углом вселенной, принадлежащим Стелле и Риду, а весь остальной мир – их игровой площадкой. Уверена, папа – как, впрочем, и весь остальной мир – всегда знал, по каким территориям ступает семья Краун, и обходил их стороной. Вопрос в том, кого он защищал? Себя, мою мать, Стеллу?

Истон, сверля меня взглядом, делает большой глоток пива, которое я купила, и бросает на стол десять долларов – чтобы я поняла своё место рядом с ним. Никакое.

– Мне не нужно быть твоим другом.

– Этому не бывать. Признай поражение и езжай домой, Натали. Ты не готова к этому.

– Ты не знаешь меня.

– Я знаю, что ты приехала неподготовленной и уже хватаешься за соломинку.

– Ты не знаешь ни хрена! – выдыхаю я в сердцах.

– Тогда задавай вопросы.

Он не дает мне и секунды на раздумье.

– Или задай достойные вопросы, или верни мне свободу от тебя.

Я сижу в оцепенении от его наглости, пока он нависает надо мной – его метр девяносто пропитаны ядовитым презрением.

– Так я и думал.

Не успеваю я моргнуть, как он уже уходит. Я настигаю его на тротуаре и опускаю голос:

– Почему ты так против продвижения своего альбома или того, чтобы узнали о продюсировании твоего отца?

– Мерзкое начало, и мы оба знаем, почему, – в его голосе сквозит раздражение, пока он достаёт ключи из кармана, останавливается у двери своего классического «Шеви» и отпирает её. Мне удаётся подхватить дверь, прежде чем он её захлопнет.

– Послушай, мудак, я проделала путь через полстраны ради этого интервью, и у меня недостаточно даже на полную страницу!

– Не моя проблема, – резко бросает он, хватаясь за ручку, чтобы запереться в салоне, как раз когда я вклиниваюсь между его сиденьем и дверью, которую он намерен захлопнуть передо мной.

– Что ж, теперь это твоя проблема, – заявляю я, вцепившись в руль и заходя ещё дальше, поднимаясь в кабину и нависая над ним.

Он запрокидывает голову, глядя на меня, пока ледяной ветер безжалостно треплет мои волосы. Я забираюсь в кабину глубже, подставляя задницу порывам ветра, и слышу одобрительные возгласы из–за столиков у бара. На мгновение мне кажется, что губы Истона дрогнули в улыбке, но она исчезает, прежде чем я успеваю это понять, а волосы продолжают хлестать меня по лицу.

– Ты колеблешься, потому что не хочешь, чтобы успех твоего отца как–то повлиял на твой собственный? Или потому что боишься, что твою работу не воспримут как нечто самостоятельное?

– Ты серьёзно собираешься брать интервью, высунув задницу из моей машины?

Я придвигаюсь ближе, спасаясь от ветра, и нависаю над ним, пока он смотрит на меня с непроницаемым выражением лица.

– Да, именно так. Вини во всем недосып. Так это правда? – Он обдумывает вопрос, а я тем временем изучаю его лицо. Совершенство. Безупречные черты отца, тёмные волосы и оливковый оттенок кожи матери, который вживую кажется ещё глубже, чем на фотографиях. – И если да, то зачем тогда вообще позволять ему участвовать?

Он фыркает, и уголки его губ чуть приподнимаются.

– Чтобы получить ответ на этот вопрос, тебе придётся встретиться с самим Ридом, блядь, Крауном.

Я кусаю губу, пытаясь скрыть улыбку, но не выходит, когда порыв ветра врывается в кабину, и я вздрагиваю от холода. В ответ его ореховые глаза сужаются – ещё один подарок, доставшийся от отца.

Истон Краун опасен своей привлекательностью, но не в общепринятом смысле, и кажется совершенно недосягаемым. После того приёма, что он мне устроил, у меня нет сомнений: он считает меня какой–то нарядной принцессой из другой галактики. Могу только представить, среди каких людей он вращался всю жизнь. Наверное, это известные музыканты, кинозвёзды, гуру всех мастей, кого только нет. Он вырос в калейдоскопическом мире, и для него я, наверное, всего лишь южная красотка, надоедливая, как мошкара в его тёмном пиве.

– Боже, ты даже не считаешь, что я достойна минуты твоего времени, да? Ты ненавидишь медиа, но сам составил обо мне мнение за несколько минут, что делает тебя худшим из лицемеров. Тебя беспокоит то, что я знаю.

Мы молча смотрим друг на друга несколько секунд, и я понимаю, что лишь это временно удерживает его внимание.

– Я хочу знать, как ты, блядь, об этом узнала, – с горечью выдыхает он.

– Никогда не раскрывай источники, – огрызаюсь я. – Это основы журналистики.

Напряжение витает между нами, пока я нахожусь в его личном пространстве, изо всех сил пытаясь сохранить остатки уверенности. Он смотрит на меня со смесью «ты спятила» и размышлений о том, готова ли я выполнить свою угрозу.

С выдохом я отступаю, всё ещё не давая ему захлопнуть дверь, но давая пространство для принятия решения.

– Слушай, мой отец – мой редактор, так что я понимаю. Это не одно и то же, но я тебя понимаю.

Опьянение от нескольких глотков пива на пустой желудок накатывает сильнее, когда я выпрямляюсь и прихожу в себя. Как будто все моё образование вылетело из головы, когда он пригрозил уйти. Когда он видит, что мне достаточно совестно за своё поведение, на его губах появляется легкая улыбка. Уже вторая почти–улыбка, которую я у него вызвала. Может, ещё есть шанс всё исправить.

– Недавно выпустилась?

– Заткнись, – огрызаюсь я, не в силах сдержать собственную улыбку. – Я полностью отдаю себе отчёт в своём поведении.

– Я лишь говорю, что я пел и играл на инструментах с двух лет. Мы даже не в одной лиге.

– Опять так быстро осуждаешь. Мой отец не читал мне сказок на ночь, Истон. Он читал мне новостные статьи, начиная с администрации Рузвельта и заканчивая делом об «Энтраксе», пока я не начала читать их сама. Я написала свою первую колонку в семь лет. Она была о моих лошадях. Привет, котелок, рада познакомиться. Я – горшок.

Что касается вопроса, зачем я здесь... правда в том, что я и сама не знаю. Я исчерпала лимит на своей AmEx и, побуждаемая сиюминутным порывом, приехала сюда за чем? Чтобы быть высмеянной красивым мудаком, который, кажется, видит меня насквозь.

– Слушай, я признаю, что я не в своей тарелке. Я почти не спала последние два дня. Я чертовски вымотана, держусь на остатках сил и сбитых с толку эмоциях и уж точно не планировала...

Чего, Натали? Испытывать влечение к сыну бывшей девушки твоего отца?

Жар разливается по моей шее, и я чувствую, как румянец поднимается выше. Я благодарна порывам ветра, которые обжигают лицо и маскируют его, пока из–за столиков у паба снова доносятся одобрительные возгласы.

На лице Истона расцветает самодовольная усмешка, и я каким–то образом понимаю: он осознаёт всё, что я не договариваю. Вместо того, чтобы отступить, я переключаю передачи и упираюсь ладонью в крышу его машины, напоказ выставляя свою тёмную, порождённую пивом, наглость.

– Оставим в стороне мою репутацию репортёра. Что худшее может случиться? Может, твой успех и не сравнится с наследием Sergeants. – Раздражённо сгребаю волосы, закрывающие обзор, и собираю их в кулак на макушке, чтобы видеть его глаза, прикованные к моим. – Но ты делаешь это не ради этого, Истон. Ты сам это сказал. Ты делаешь это, потому что у тебя нет выбора. Может, поэтому тебя вообще не волнует продвижение или продажи, потому что мы оба знаем: твой отец, кто бы он ни был, не может обеспечить тебе успех. В любом случае, твои причины принадлежат тебе. Просто позволь мне донести эту единственную правду до читателей, чтобы ты не выглядел претенциозным мудаком.