Помимо его откровенной враждебности к прессе, Истон Краун остаётся загадкой. В сети о нём до смешного мало информации, особенно по нынешним временам. Меня поражает, что там в буквальном смысле лишь крохи, и ничего больше. Роузи права. Вся группа делала всё возможное, чтобы защитить личность и приватность своих детей, и теперь, когда те выросли, они, кажется, сознательно сохраняют этот статус–кво. Вполне вероятно, что они наняли кого–то или целую команду, чтобы те годами помогали им в этом, и, судя по всему, эти деньги были потрачены не зря.

Что еще поразительнее – все The Dead Sergeants, кажется, окружены непробиваемым кругом людей, которым они доверяют, и которые до сих пор не предали их, не продали прессе. До этого момента. И это, и впрямь, вторая удивительная редкость.

Роузи никогда не раскрывала и не раскроет источник, пожелавший остаться анонимным. Так что, если я хочу знать, что у нее за источник, мне придётся разобраться в этом самостоятельно.

Но не в этом моя цель.

А в чём же твоя цель, Натали?

Ответ становится таким же ясным, как и та грань, что возникла вчера, – потребность знать, что встроена в мою психику.

Не просто часть истории, а история целиком. Потребность, вбитая в мои кости с самого детства.

Всё, что я пока понимаю, особенно после прочтения ещё нескольких писем между Стеллой и отцом, так это то, что я становлюсь всё более и более любопытной к той, другой стороне.

Пока я веду эту внутреннюю войну, я решаю установить правила. Новые правила. И создать новую, непреодолимую черту, которая позволит мне подобраться достаточно близко к огню, чтобы разглядеть, из чего он состоит, но остаться достаточно далеко, чтобы не обжечься.

Я очерчу любую черту, лишь бы защитить отца, уже хотя бы потому, что я уже перешла её, вторгшись в его частную жизнь. Что бы ни случилось, я приму весь удар на себя, чтобы оградить его даже от малейшей тени последствий.

Вглядываясь в фотографию и набираясь смелости, я прихожу к выводу, что единственное, что очевидно в Истоне Крауне, – это его внешняя привлекательность. И всё же в его гневном взгляде есть некая глубина. Его явное отвращение к прессе немного удивляет, учитывая, что его мать – один из ведущих музыкальных журналистов мира. Хотя, с другой стороны, нет ничего удивительного в его ненависти к медиа. Быть ребёнком знаменитости, двух знаменитостей, – наверняка было непросто.

Пока я изучаю этот прекрасный побочный продукт сердечной боли моего отца, для меня становятся ясны две вещи.

Первая: с ним мне придется идти осторожно. Истон, без сомнения, хорошо знает, как иметь дело с прессой, и делает это в основном с помощью откровенной враждебности.

Вторая: он, вероятно, подпадает под одну из двух категорий. Он либо самовлюбленный золотой мальчик, либо не по годам зрелый и поэтому самодовольный. Судя по его выражению лица, я склоняюсь к последнему.

Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, и набираю номер. Моё окно возможностей закрывается, и у меня осталось всего четыре с половиной дня, чтобы провернуть это. Мало того, мне придётся делать это втайне от родителей. Чувство вины снова накатывает, я вешаю трубку, не дождавшись даже первого гудка, и с досады стону.

Отец скрыл от меня правду. Так что я могу с чистой совестью притвориться, что ничего не знаю. Но если я не буду осторожна, то могу причинить ему боль. Это чертовски обманчиво, но благодаря Роузи я в безопасности в любом случае.

Собрав всю свою уверенность, я снова набираю номер и готовлюсь к неминуемому отпору. Приложив телефон к уху, я откидываюсь в офисном кресле, закинув на стол дорогущие туфли Choo, которые мама подарила мне на выпускной.

– Алло?

– Привет, Истон, я…

В трубке воцаряется тишина: он отключился.

Я коротко усмехаюсь, понимая, что он принял меня за одну из тех фанаток, что раздобыли его личный номер. Решив пойти ва–банк, я набираю и делаю скриншот начала чернового наброска статьи и отправляю ему вместе с сообщением:

Я не группи. Можешь перезвонить.

Спустя три минуты мой телефон вибрирует в руке, и я не могу сдержать победоносную ухмылку. Не проронив ни слова, Истон только что подтвердил, что источник Роузи настоящий.

– Давай попробуем снова. Привет, Истон.

– Ты, блять, кто?

– Если ты дашь мне шанс объяснить...

– Хватит нести хуйню. Как ты получила эту информацию?

– Это моя работа.

– Чёртова пресса. – Хотя он говорит тихо, в его тембре сквозит сдержанное отвращение, будто он изо всех сил удерживается, чтобы не разнести меня в пух и прах. – Я не буду с тобой разговаривать, пока ты не скажешь мне, кто ты, блядь.

– Меня зовут Натали Херст. Я работаю в «Austin Speak».

В ответ – очередная красноречивая тишина, которая лишь подтверждает, что он знает: его мать раньше работала здесь. В этот момент я цепляюсь за надежду, что он, возможно, знает что–то, что поможет мне понять, почему все это скрывали. Интуиция подсказывает мне довериться предчувствию, как по телефонной линии проползает свежая порция яда.

– Какого хуя тебе нужно?

– Мой отец и твоя мать когда–то встречались. Я не знала, в курсе ли ты...

– Если это какая–то уловка, чтобы добраться до моих родителей...

– Если бы мне нужна была аудитория твоей матери, я уверена, что смогла бы её получить, учитывая... Слушай, буду откровенна, раз это, кажется, твой язык любви, а я на нём свободно говорю. Меня интересует только интервью о твоём предстоящем дебютном альбоме. – Ложь. – Должна сказать, в духе полной открытости, я большая поклонница работ твоей матери и Sergeants. – Правда. – Но я бы хотела получить эксклюзив с тобой до релиза.

– У тебя нет никаких оснований...

– Ты уже подтвердил, что это правда, перезвонив мне. – Иду ва–банк. – Может, мы даже сделаем побочный материал о тебе и твоём отце, о его участии в продюсировании.

Снова тишина, и она красноречива.

– Это всё – ни хрена не публичная информация.

– Слушай, я знаю, ты не хочешь её разглашать. Но это случится, и моя работа – выудить детали. Хотя помощь твоего отца – не совсем новость, учитывая, что это ожидаемая поддержка. Но если ты так настаиваешь, мы можем опустить эту часть. В любом случае, мы сообщим о твоём дебютном альбоме, раз уж ты сам этого не делаешь. И я думаю, будет справедливо выслушать твою версию, особенно касательно твоих причин...

– Это шантаж.

– Вряд ли. Это шанс донести твою точку зрения до читателей.

– Это херов шантаж – вынуждать давать интервью.

– Да без разницы, как ты это называешь.

– Скажи мне вот что: как эксклюзив в какой–то провинциальной газетенке поможет продвижению моего альбома?

– Во–первых, блестящая карьера твоей матери началась в этой самой «провинциальной газетенке», которая скоро отметит тридцать лет в печати, так что не помешало бы проявить немного уважения. Кстати, та самая газетенка, которая раньше существовала на рекламу, а теперь принадлежит крупному медиахолдингу и публикует материалы по всей стране, что делает твой аргумент и вовсе несостоятельным. Полагаю, ты хранишь молчание, потому что не хочешь помощи медиа, но...

– Кажется, у меня больше нет хренова выбора в этом вопросе, верно? – яростно бросает он.

– Нет. Статья выйдет с твоим комментарием или без, так что тебе вообще–то выгоднее изложить свою позицию и аргументы... Кстати, у нас общая цель. Если ты так настаиваешь на том, чтобы участие твоего отца в твоей карьере не упоминалось, я полностью разделяю это желание. Так что если ты согласишься не проронить ни слова об этом своим родителям, я вообще не стану упоминать, что он участвовал в продюсировании.

– Довольно абсурдно, учитывая что твое хреново имя будет стоять под статьёй.

– Это мой крест, и разбираться с последствиями придётся мне. Таково моё предложение, и оно действует ровно одну минуту.