Присел обратно и пан Шпара.

Оставшиеся порубежники заняли стол в самом темном угле шинка, а хозяин «Свиной ножки», начавший кланяться, едва завидел новых гостей, наконец-то остановился и бросился за пивом. Краем глаза пан Войцек заметил и намотал на ус, что за деньгами никто из порубежников не полез.

— Горелки! — крикнул пан Рчайка и прищелкнул пальцами. Похоже, привык, чтоб его приказания исполнялись мгновенно.

Шинкарь, оставив жбан с пивом на столе порубежников, метнулся стрелой, и не успел бы монашек прочитать «Господи, радуйся...», как перед Войцеком и Лехославом уже стояли пузатые глиняные чарки. Вырвав зубами затыкавшую горло бутыли кочерыжку, шинкарь сноровисто разлил горелку по чаркам.

— За братство северных и южных порубежников, да сгинут проклятые «кошкодралы», хоть желтые, хоть рыжие, хоть серо-буро-пошкарябанные! — провозгласил жорнищанский сотник.

Пан Шпара хмыкнул, но чарку поднял, чокнулся с паном Лехославом и выпил. Скривился. Горелка в «Свиной ножке» шибала такой сивухой, что конь, вдохнув, околеет.

Пан Рчайка вновь щелкнул пальцами, и застывший с бутылью в руках шинкарь немедленно повторил.

— Может, без слуг поговорим, Войцек Меченый, пан сотник богорадовский? — сощурился местный порубежник.

— Лекса — н-н-не слуга, — привычно ответил пан Войцек.

— Да ну?

— Н-ну да.

— А кто же, ежели не секрет, конечно?

— Боевой т-т-товарищ и односум, — твердо произнес Шпара.

— Вот как? — Пан Рчайка скептически приподнял бровь, словно намереваясь сказать: с каких это пор шляхтичи простолюдинов односумами кличут, но смолчал.

— К-как есть.

— Хорошо. Кто бы спорил, а я не буду. Щур, чарку односуму пана Войцека!

Шинкарь бросился к стойке, едва не опрокинув попавшуюся на пути лавку, вернулся и поставил чарку перед Лексой. Налил из бутыли.

— Теперь твое слово, пан сотник богорадовский! — Лехослав взялся толстыми пальцами за чарку.

— Я д-давно не со-отник. В Б-б-богорадовке нынче другой сотник, — ответил пан Войцек., но чарку поднял. — За мир и счастье всех П-прилужан, Великих и Малых.

Пан Лехослав скривился, будто услышал нечто оскорбительное для себя, однако выпил. Лекса сморщился, только поднес горелку ко рту. Конечно, с его выпивкой она ни в какое сравнение не шла. Хоть бы не поленился шинкарь Щур через угольки березовые пропустить — дух сивушный отобрать. Впрочем, что ему переживать? И такую выпьют. На окраинах Прилужан народ непритязательный живет. Лекса шумно выдохнул и тоже выпил.

— А за погибель желтых «кошкодралов» выпить не желаешь? — Лехослав закусил холодной галушкой и перевел вопросительный взгляд с пана Шпары на шинкаря. Тот поклонился в пояс и убежал. На сей раз, надо полагать, за закуской.

— Я кому погибели желаю, — медленно, растягивая слова, ответил пан Войцек, — того стараюсь повстречать и саблей либо кончаром приголубить. И кое-кто в Выгове моей стали еще отведает. А пьют горелку и орут по шинкам «На погибель!» пускай шпендики дешевые, которые и боя-то настоящего не видали ни разу.

Лехослав насупился:

— Я разумею, у вас там суровая жизнь на берегах Луги. Так и мы тут не девок по сеновалам тискаем. Сабельки заржаветь не успевают.

— Т-так я и не говорил, что хоровские порубежники хуже наших.

— А к чему тогда, пан Войцек, ты про шпендиков заговорил?

— А п-потому как много таких по шинкам встречал.

— Ну и?..

— Да н-н-ничего.

Пан Лехослав задумался, опустил вниз голову, словно намеревался забодать собеседника. Молчал он долго. Водил пальцем по столу, собирая в горку хлебные крошки. Потом решительно придавил собранное ногтем и поднял взгляд на малолужичанина:

— Значит, смерти желтым «кошкодралам» ты не желаешь?

— Же-е-елаю, но не всем.

— Почему?

— П-потому... Есть среди них и хорошие люди, и честные воины. А дерьма и среди наших, б-б-бело-голубых, хватает.

— Во как! — Пан Рчайка полез пятерней под кучму. — Где-то я такие речи уже слышал. Ладненько! — Он махнул рукой. — Еще по одной?

Войцек пожал плечами:

— Н-не спеши, пан Лехослав. Д-д-давай начистоту. Ты ж не зря сюда пришел?

— Конечно, не зря. С богорадовским сотником познакомиться. Про тебя, пан Войцек, может, песни от Жорнища до Хомутца слагают.

— Ага, к-коломийки. Не верю, п-пан Лехослав. Не герой я. Да и ты н-не тот человек, чтобы любопытства ради, п-п-прибежал с неразбери-поймешь кем знакомиться.

— Откуда ты знаешь, пан Войцек? — развел руками жорнищанский сотник.

— В-вижу. Опять же, п-пан Лехослав. Ты знал, что я п-п-п-проезжать Жорнище буду. Ждал меня. Охрану н-н-на воротах предупредил. Так?

— Так, — угрюмо кивнул пан Рчайка.

— Зачем?

— Долгий разговор получается.

— А т-ты торопишься, п-пан Лехослав?

— Нет.

— Я т-тоже.

— Ладненько, — крякнул жорнищанский сотник. — Начистоту так начистоту. Понимаешь, пан Войцек... Ребятишки мои давеча угорского гонца изловили...

— Т-так.

— Угорец, молоденький такой, мальчишка еще, с коня падал когда, убился насмерть. А у него письмо нашли. Что хмуришься, пан Войцек? Думаешь, мародерствовали порубежники?

— Н-нет, не ду-умаю. Ежели бы у Б-богорадовки зейцльбержского гонца схватили, я бы тоже п-приказал обыскать его.

— Ладненько. Про угорца, считай, договорились. Теперь про письмо. Так вот, в письме том про тебя, пан Войцек, писано.

— Н-неужто? — углом рта усмехнулся пан Шпара.

— Могу показать. Если ты по-угорски читать можешь.

— А ты, в-вы-ыходит, можешь?

— Нет. Я не могу, — честно признался пан Рчайка. — Я вообще грамоту не люблю. Поповские и чародейские штучки — эта грамота. Учил, когда мальцом был... А нынче завсегда найду, кто мне вслух почитает. Так на кой ляд глаза насиловать?

— Ч-что-то в твоих словах есть, пан Лехослав, разумное. Я п-подумаю. Продолжай, будь так любезен.

— Письмо с угорского мой чародей переводил. Гудимир. Это чтоб ты знал. Писано оно было от имени боярина Рыгораша — уж не знаю, сам писал или диктовал писарчуку. Там все про смуту Прилужанскую сказано. И как Юстына королем ставили...

— Ох, боюсь н-не все, пан Лехослав. Ох, не все...

— Откуда знаешь? — опешил жорнищанин.

— Когда-нибудь потом, пан Лехослав. Когда подружимся и время найдем горелки попить.

— Да не такой дряни вонючей... того-этого... а моей милости прошу... — не выдержал Лекса и испуганно замолчал.

Пан Рчайка с любопытством посмотрел на него.

— Прощения прошу, панове, — забормотал великан. — Может мне... того-этого... пойти куда? Чтоб... того-этого... не мешать...

— Сиди уж, — отмахнулся пан Лехослав. — Куда пойдешь?

— Ну...

— Сиди, Л-лекса, — сказал пан Войцек. — У меня от т-тебя секретов нет. П-продолжай, пан Лехослав.

— Продолжать? Ладненько. Еще в письме было сказано, что митрополит наш, Богумил Годзелка, и подскарбий бывший, пан Зджислав Куфар, казне прилужанской ноги приделали. Чтоб, значит, Юстыну со Зьмитроком и всяким прочим «кошкодралами» правление медом не показалось. А ты им в том помогал. Так ли, пан Войцек? Поправь меня, коли ошибаюсь.

— Т-так не ты ошибаешься, пан Лехослав. Рыгораш ошибается. Хоть муж уважаемый и почтенный.

— В чем же он ошибается? — вкрадчиво так, как выбирающий лесу рыбак, поинтересовался жорнищанин.

— Что я к-к-казну увезти помогал.

— А в остальном?

— А т-ты пойди, п-пан Лехослав, поспрошай Богумила Годзелку, а? — внезапно окрысился пан Шпара. Даже шрам на щеке побелел.

— А что ты так разговариваешь, пан? — Жорнищанский сотник начал наливаться краской. Даже шея сзади побагровела.

— А как м-мне с т-тобой разговаривать, коль т-ты допрос мне учиняешь?

— Я в своих правах. В своем городе.

— З-значит, можешь хватать всех п-подряд и допрос устраивать?

— Обижаешь, пан Войцек! — Лехослав засопел, набычился. — Я тебя не хватал. Честью пришел поговорить. Как равный с равным. А ты оскорбить меня норовишь.