— Дык… того… панове… Из Гнилушек я… Местный, значится…

— Сиди! Пан Божидар разберется! Он таких кренделей верченых насквозь видит!

Ярош покорно уселся, пожимая плечами. Вся его фигура так и дышала смирением и любовью к ошмянской короне.

Решив, что внимание ошмяничей перенеслось на Бирюка, Олешек попытался юркнуть по щебенистой осыпи вниз, к ельнику, но ближайший стражник — темноусый, широколицый — сгреб поэта за шиворот ветхого зипуна. И, похоже, не затратил на это ни малейших усилий.

Словинец поискал глазами королевну.

Что ж она не приструнит своих зарвавшихся слуг?

Казалось бы, чего проще? Одного слова, одного движения пальцев достаточно, чтобы Яроша и Олешека отпустили.

Что ж она медлит?

Разве не рисковали они вместе в избушке старичков-убийц? Не бежали через ночной лес, скрываясь от кровожадных горных великанов? Не сражались, в конце концов, у пещеры?

Да! Кстати, о драке… А ведь Аделия может десяток стражников голыми руками разбросать, если судить по тому, что она вытворяла во время схватки с людоедами. Почему же она молчит, не вмешивается? И с паном Божидаром не поздоровалась, хотя, увидев знакомого пана, по правую руку от отца-короля восседающего, должна была по меньшей мере на шею кинуться. Да и он на нее внимания не обратил. Неужели мнимое драконье золото очи застило?

Или…

Рыцарь наконец справился с непослушным сапогом. Поднялся, притопнул, загоняя ногу поглубже. Невольно взгляд задержался на обломке меча. Эх, жаль подарок пана Тишило. Добрая сталь была и верную службу сослужила.

— Вы что это делаете? — грозно нахмурив брови, Годимир в пять шагов достиг входа в пещеру, где, спасаясь от холода и непогоды, сгрудились его спутники и стража из Ошмян. — Самовольничаете? Ну, я вас!

Он взмахнул кулаком, но ни один из наряженных в черное с желтым воинов не отшатнулся, не показал слабины.

— Какое такое самовольство? — твердо проговорил широколицый. — Никакого самовольства, а только приказ пана Божидара. Слыхал, пан, про такого?

— Отчего же не слыхал? Слыхал! — Годимир попытался отжать намокшие волосы, чтоб хоть на глаза не текло. — Как ты мог видеть, и он меня знает. А потому даю рыцарское слово…

— Э-э, нет. Не пойдет, — без всякой почтительности перебил его стражник. — Ты, пан, свое рыцарское слово при себе оставь. Тогда и взад его брать не придется.

— Что? — По правде сказать, словинец опешил. Не мудрено растеряться, встретив столь решительный отпор. Да еще когда не ждешь такого. — Ты как разговариваешь?

— А как надобно, так и разговариваю, — отрезал заречанин. — Мы про тебя, паныч, наслышаны премного.

— Да я тебя! — задохнулся Годимир.

Он шагнул еще ближе и уже примерился для удара, но тут из темноты выступил еще один стражник. Тот самый, сердобольный с блеклыми глазами. В руках он сжимал взведенный арбалет.

— Не балуй, пан рыцарь, — по-прежнему доброжелательно проговорил он. — Мы, стало быть, людишки служивые, подчиненные. Но, ежели что, приказ в точности выполняем.

— Я хочу знать… — Усилием воли словинец взял себя в руки. Голос его почти не дрожал. Почти. — Я хочу знать, почему задерживают моих друзей?

— Так ведь не очень-то добрую компанию ты себе подобрал, пан рыцарь, — охотно растолковал пожилой. — Сам посуди. Шпильман энтот из-под стражи бежал. Из Ошмян. Или ты позабыл, пан рыцарь? Достойно ли рыцаря с таким дружбу водить?

— Да что ты с ним разговоры разговариваешь, Курыла?! — возмутился широколицый. — С него рыцарь, как с курицы птица!

— Охолонь, Жамок, — рассудительно ответил пожилой стражник. — Не нам его в рыцарство поднимать, не нам и из рыцарства опускать. Паны сами договорятся. А наше дело маленькое — воров под стражу брать и в подпол их, стало быть, отправлять.

— Ночью сбежал, как тать! — звучный голос пана Божидара опередил его появление. Лишь через несколько ударов сердца грузная фигура каштеляна появилась из темноты пещерного лаза. — Или тебе не знать, пан Годимир? А может, ты ему и помогал?

Пан Божидар потер шею. Покачал головой. Сказал чуть громче:

— Гурка, коней в пещеру! Передохнем до полудня. — Снова обратился к Годимиру. — Нехорошо выходит, пан рыцарь. Сокровище куда подевал-то?

— Какое сокровище? — Молодой человек развел руками. — Ни сном, ни духом… Именем Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого…

— Ой, не клянись, пан рыцарь, не клянись. Нехорошо это. Грех. Понимаешь, пан Годимир, — каштелян подошел ближе к словинцу, опустил широкую ладонь ему на плечо, — раз есть дракон, должно быть сокровище. Не бывает по-другому… Что ж тут поделаешь?

Рыцарь раздраженно стряхнул руку Божидара:

— Пан каштелян! Я что-то не пойму — свет клином на драконе сошелся, что ли? А королевну ты и замечать не изволишь?

— Какую королевну? — Брови пана Молотило поползли на лоб.

— Аделию! — воскликнул Годимир. — Как это какую?

— А где ты видишь королевну?

— Да вот же она!

— Вот эта? — Божидар глянул сверху вниз на безучастно сидевшую девушку. Вздохнул. — К лекарю бы тебе, пан Годимир. У нас в Ошмянах есть хороший лекарь. Кровь пускает, от ветров, опять-таки…

— Какие ветры? Какая кровь?! — Рыцарь почувствовал, что мир кружится и плывет перед глазами. — Зачем лекарь?

— Ты успокойся, пан Годимир. Успокойся…

— Не хочу я успокаиваться! Ну, объясни мне, пан Божидар, почему ты королевну Аделию признавать не хочешь? — едва не сорвался на крик рыцарь, но вдруг заметил, что все ошмяничи глядят на него, как на юродивого, со смесью жалости и презрения. — Эй, вы чего?

Та, кого он невесть отчего считал королевной, виновато отвела глаза и продолжала сидеть у прогоревшего костерка, засунув ладони под мышки.

— Говорил же я тебе, пан рыцарь, — хмыкнул Ярош. — Говорил — не может эдакая побродяжка королевной быть. Ногти, опять же… — И вдруг вспомнив о необходимости притворяться кметем, затянул: — Дык… это… понимаешь, пан рыцарь…

Стражник, возмущенный болтовней смерда, замахнулся кулаком. Ярош съежился, втянул голову в плечи — ну, точь-в-точь забитый, запуганный кметь.

— Не знаю, что он тут про ногти болбочет, пан Годимир, — проговорил каштелян, — а только не королевна это. — И вдруг пан Молотило хлопнул себя по лбу. — Да ты ж, поди, и не видал нашу Аделию ни разу?

— Ну, не видал…

— То-то и оно. Кто нашу королевну увидит, ни с какой иной девкой не перепутает, — загадочно усмехнулся пан Божидар.

— Да? — Ничего более умного, чем это восклицание, в голову Годимира не пришло.

— Именно! Брови соболиные, кожа белее молока, локоны блестят, словно лиса черно-бурая… А эта что? Ни кожи, ни рожи! Одна коса…

Девчонка зыркнула в его сторону, но не произнесла ни слова. Пожала губы и вскинула подбородок.

— Ишь, как глазами стреляет, — не преминул заметить пан Божидар. — Словно из пращи камни мечет.

— Вот так вот, пан рыцарь! — неожиданно зло выкрикнул Олешек. — Искал королевну, а нашел лягушку! — И уже тише добавил: — По-рыцарски. Ни в сказке сказать, ни пером описать!

Годимир глянул на искаженное — уголки рта опущены, глаза превратились в щелочки — лицо музыканта. Хотел срезать его едким словом, но вдруг передумал. Точнее, не передумал, а попросту расхотелось. Больше того, в носу защипало, как в детские годы, когда, случалось, Ниномысл или Жемовит — старшие братья — подговаривали его слямзить потихоньку крынку сливок с ледника, а потом его же и представляли единственным виновником. В груди зашевелился клубок холодного пламени.

— Чего ты взъелся? — попытался он образумить шпильмана, но тот не слушал никого.

— Завел всех! Что не так, скажешь? Подставил! Дракона ему подавай! Королевну! Вот теперь жри, не обляпайся! — Олешек одной рукой вцепился в гриф цистры так, что ногти побелели, а другой взмахнул, будто хотел ударить рыцаря кулаком. Взвизгнул совсем по-женски: — Нежить зеленая! Старики-убийцы! Людоеды! Дракон! Будь проклят тот день, когда…

Аделия (или как ее на самом деле звали?) резко распрямила руку. Маленький, но увесистый кулак врезался поэту под ложечку.