— Не боишься? — прямо спросил Годимир у кметя.

— Боюсь, — честно ответил Харлам, перекладывая дубину с одного плеча на другое.

— Можешь вернуться.

— Не-а, пан. Я — с тобой.

«Побольше бы таких кметей, — подумал тогда Годимир. — Кто тогда Хоробровское королевство одолеет?»

— А ты? — Рыцарь повернулся к корчмарю.

У того тряслись губы, взгляд стал совсем затравленным, но, тем не менее, он упрямо мотнул головой. Не уйду, мол.

— Ладно, куда вас девать? Пошли. — Рыцарь вытянул меч из ножен. Оплетенная кожаным ремешком рукоять льнула к ладони.

Они отправились по следам. С десяток саженей еще встречались отпечатки чоботов и опорок кметей, бегавших тремя днями ранее в поисках Явдохи. После пропали. Видно, побоялись селяне всерьез схватиться с людоедом, а может, просто со следа сбились.

Да нет. Со следа сбиться даже непривычный к лесу горожанин не смог бы. Нет-нет, да и попадаются сломанные побеги, борозды когтей на дерне, такие глубокие, что не смыты дождем, а то и клок темно-бурой шерсти, прилипший к грубой коре дуба.

Значит, испугались.

Но не все.

Кто-то все-таки прошел этим путем перед ними. Бесформенные отпечатки грубых кметских опорок шли по следу волколака с неотвратимостью прихода стужи в подзимнике.

— Маркел, — ни с того ни с сего проговорил Харлам.

Точно! Годимир укорил себя за недогадливость. Конечно же, это был бондарь, потерявший любимую дочку. Это он прошел перед ними. Он единственный, кто не побоялся забраться глубоко в чащу. И скорее всего, на верную гибель.

Задумавшись, рыцарь едва не налетел на кучу валежника — хворост, корявые сучья, комель молодого деревца с раскоряченными, словно пальцы утопленника, корнями. Он остановился, взмахнув руками, оглянулся сперва на Харлама, после на корчмаря, чьего имени так и не спросил, — не зацепил ли мечом ненароком? И лишь убедившись, что спутники целы, вернул взгляд к вороху хвороста и застыл, как обмерший с перепугу жук-рогач, увидев торчащий из беспорядочного переплетения веток грязный, потертый, с прилипшими к подошве ясеневыми листьями, опорок. Дальше виднелся край измаранной штанины.

Ну, вот и Маркел.

Значит, не отомстил. Напротив, сам стал добычей.

А волколак, выходит, запасливый. Не стал жрать, рискуя заработать заворот кишок. Забросал хворостом на черный день.

Ничего удивительного. Уж если медведи, звери обычные и простые, добычу прячут, то уж такому чудищу хитрому и изворотливому, как волколак-людоед, сам Господь велел… Тьфу ты, прости Господи, за упоминание нечестивое…

— Помоги, — Годимир поманил Харлама, намереваясь вытащить труп. Надо же осмотреть следы ранений, понять — чего ждать можно от твари…

Рыцаря спасла зацепившаяся за голенище сапога веточка. Он нагнулся, чтобы откинуть ее в сторону, и в этот миг мохнатая туша, обдавшая человека вонью и жаром, пронеслась над головой.

Волколак!

Чудище врезалось в грудь Харлама, и они покатились, сжимая друг дружку в объятиях. Ну просто не разлей вода.

Кметь заорал, захлебываясь, и Годимир догадался, что это кровь булькает в разорванном горле проводника. Меч все еще оттягивал правую руку.

Размах!

Перед глазами маячила сгорбленная спина — проплешины блестящей кожи чередовались с длинным космами, спутанными в колтуны; позвонки торчали петушиным гребнем.

Вот сейчас!

— НЕ НАДО!!!

Корчмарь ударил плечом Годимира в бок, обхватил, облапил на удивление крепкими ручищами.

— Ты что?!! — Рыцарь попытался отмахнуться, оттолкнуть нежданную помеху локтем, но мужик прицепился как репей к собачьему хвосту.

— Не надо, не надо… — частил он задыхаясь, умоляющим голосом.

Тем временем Харлам перестал сучить ногами. Дернулся в последний раз и затих. Сидящий у него на груди волколак повернулся вроде бы неспешно, но с пугающей грацией. Оскалил острые клыки…

Олешек не удержался, прочел по памяти отрывок из старинной песни, повествующей о рыцарских подвигах:

— Похоже на то, — кивнул Годимир. — Смрада из пасти я, правда, не почуял — далековато, да и псиной так несло, что любую иную вонь перебьет. Зато другое увидел…

Морда волколака напоминала человеческую. Да иначе и быть не может. Всем известно, что в волколака (или оборотня, как их называют ближе к Студеному морю) превращается человек либо отринувший Господа, Пресветлого и Всеблагого, и увлекшийся чернокнижием, либо дорогу злобному чародею перешедший. В первом случае становятся волколаками по своей воле, а во втором — по чужой, и путь к спасению еще имеется — в молитвах, посте, паломничестве к прославленным монастырям. Но не в том суть… Волколачья морда, заросшая бурой бородой, сейчас слипшейся от крови, с сильно выступающими вперед челюстями и покатым лбом, до боли напоминала лицо корчмаря, висевшего на Годимире, словно клещ. Тот же нос — мясистый, круглый, как репка; тот же падающий на глаза засаленный чуб; те же оттопыренные круглые уши…

Неужели родственники? Да еще, не приведи Господи, братья?

— Не надо, не надо… — тянул корчмарь, будто напрочь забыл все другие слова.

Волколак присел на задние лапы (или ноги?), напрягся. Поползла вверх губа, еще больше обнажая зубы, не имевшие уже ничего общего с человеческими.

— Отпусти, придурок! — Годимир дернулся изо всех сил, да куда там! Что придавало невзрачному на вид мужику столько сил? Страх? Братская любовь? Ненависть?

Оборотень прыгнул, выставив перед собой когтистые лапы. Рыцарь крутанулся, сделав единственное, что было в его силах, — закрылся бормочущим корчмарем.

Когти ударили человеку в спину и затылок. Рванули.

Корчмарь взвизгнул пронзительно и разжал руки. Годимир толкнул его локтем в грудь, бросая на волколака. Прокрутился на пятке и, добавив скорости мечу, рубанул по шее чудовища.

Получилось!

Славно отточенное лезвие вошло между позвонками, срезая голову, как на плахе палача.

Волколак не вскрикнул, не зарычал. Просто не успел.

Пошатываясь, рыцарь отошел в сторону, привалился плечом к стволу ясеня. Долго стоял, вдыхая аромат размокшей коры.

Сзади поскуливал, корчась в палой листве, раненый корчмарь. Он что-то говорил. Слов Годимир не разбирал, но не сомневался, что слышит проклятья на свою голову. Вскоре голос мужика стал тише, а потом и смолк совсем. Вместе с вытекающей кровью уходила и жизнь. Помогать ему юноша не стал. И сейчас, когда прошло уже четыре года с той памятной ночи, раскаянья не ощущал.

В Пузичи рыцарь вернулся на рассвете. Бросил на площадь у колодца отрубленную голову волколака, оседлал коня и уехал.

Он не особо рассчитывал на благодарность кметей, а тем более на награду.

Ну и пусть.

Настоящий странствующий рыцарь не обращает внимания на такие мелочи, как благодарность толпы. Он исполняет обет, данный Господу в сердце своем, а служить может лишь королю или панне.

Вернувшись из Пузичей в Вырову, Годимир заказал себе суркотту с косым крестом, утвердившись окончательно в желании защищать людей от чудовищных порождений ночи. Испытывая легкое смущение от того, что принял рыцарское звание незаслуженно и самовольно, он утешался расхожей истиной, что не место красит человека, а человек — место. Если пан Стойгнев не счел нужным посвятить его в рыцари, что ж, он совершит столько подвигов, сколько будет достаточно для посвящения. И наносить удар плашмя будет король или воевода, а не какой-то там рыцаришко из захолустной Ломчаевки.

А ложь Господь простит, ибо это есть ложь во спасение…

— Хочешь быть рыцарем, будь им, — задумчиво проговорил Олешек. — Так выходит?

— Выходит так, — согласился Годимир.

Они помолчали.

— Да, не повезло тебе, пан рыцарь. — Шпильман тронул струну, которая отозвалась нежным звоном. — Вот как бывает в жизни. Кто ж мог подумать, что этот пан Стойгнев в Ошмяны пожалует? Не в тех годах рыцарь, чтобы за королевнами гоняться…