— Как я рад, вельможные паны, что вы почтили вниманием меня, убогого. Муками Господа клянусь, не пожалеете…

— Не клянись, сын мой, ибо грех это великий есмь! — сурово провозгласил отец Лукаш, перешагивая порог следом за шпильманом. — Ибо клянущийся прежде всего тешит гордыню свою неумеренную.

Корчмарь склонился так, словно ему по затылку поленом ударили. Забормотал что-то в оправдание.

Иконоборец, истово сотворив знамение, благословил полного раскаяния грешника небрежным жестом и прошагал за единственный пустой стол из трех. Уселся, подобрав полы черного балахона и, сложив руки перед грудью, погрузился в размышления. Или молитву… Это кто как понимает, а спрашивать сурового священнослужителя неловко.

Прочие иконоборцы последовали за предводителем. В общем, вели они себя без малейшей доли стеснения и, похоже, тешили гордыню вовсю. Но кто ж из мирян возьмется вслух осудить монаха? Разве что потом, вечером, за глаза. И то может быть, но не наверняка…

Андрух вздохнул, огляделся по сторонам и принялся сгонять насмерть перепуганного появлением благородных господ кметя. Причем, селянин с перепугу никак не мог уразуметь, чего от него хотят, и только крепче вцеплялся пальцами в глиняную кружку.

Корчмарь вполголоса ругался. Кметь сопел и вращал глазами, как страдающий заворотом кишок конь.

— Если благородный рыцарь не будет возражать… — поднялся один из купцов, плечистый, невысокий, с огненно-рыжей бородой. Он сделал приглашающий жест широкой ладонью. — Милости прошу к нам. В тесноте да не в обиде, как говорится… Не побрезгуйте…

Пан Тишило великодушно кивнул:

— Почему бы и нет?

Обрадованный, что неловкость положения разрешилась на удивление легко, Андрух кинулся сметать несуществующую пыль с лавок.

— Прошу вас, прошу, панове. Премного наслышаны о славном рыцаре герба Конская Голова… Польщен честью.

Полещук крякнул, потер затылок. Видно, не любил излишней лести. Качество, достаточно редкое для странствующего рыцаря, ибо для этой братии похвала — бальзам на душу, заживляющий любые раны.

Годимир уселся рядом с паном Тишило. Олешек присел на край лавки напротив них, рядом с потеснившимися купцами.

— Андрух! — повысил голос рыжий. — Хорош суетиться, пива неси. За мой счет пану… — Его цепкий взгляд скользнул по бытковцу. — Прошу прощения, панам рыцарям. И уважаемому шпильману, само собой! Живо!

Корчмарь согнулся в поклоне и исчез.

— Я, панове, Ходась, — представился рыжий. — А это, — он кивнул в сторону молчаливого сотрапезника, — Дямид. Мы издалече. Почти из-под Дыбще. Торгуем помаленьку…

— А я — пан Тишило герба Конская Голова. Странствующий во исполнение обета рыцарь, — ответил полещук. — Со мною пан Годимир герба Косой Крест из Чечевичей, также из странствующих рыцарей, а еще шпильман Олешек, по прозванию Острый Язык. Он из самого Мариенберга. Так ведь?

— Точно так, — подтвердил музыкант.

— Очень, очень рады, — затряс бородой Ходась. — Надеюсь, вы в Ошмяны, на турнир?

— Так.

— Ну, слава тебе, Господи! — Купец размашисто сотворил знамение. — По пути!

— Да? — удивился пан Тишило. — С чего бы такая радость?

— Да вы не переживайте, панове рыцари, — замахал руками рыжебородый. — Всю дорогу угощение с меня!

Годимир подумал про себя, что это очень даже неплохо. Чаще бы ему на дороге встречались такие щедрые купцы. Обычно в небогатом Заречье торговые люди были прижимисты. Куда там! За грош удавятся, за скойц на преступление пойдут. А тут… Рыцарь даже головой тряхнул, стараясь отогнать недостойные мысли. Заступник обиженных должен прежде всего радоваться не заработку нечаянному, а возможности проявить доблесть. Но, вместе с тем, когда в кармане что называется вошь на аркане, а живот урчит с голодухи, трудно избавиться от корыстных желаний.

Пан Конская Голова, видно, о том же подумал. Подергал себя за ус. А что? Он может себе позволить размышлять. Серебра, поди, хватает и на себя, и на двух оруженосцев, и на слугу.

— А с чего бы такая щедрость, а, Ходась? — вмешался по обыкновению нетерпеливый и прямолинейный Олешек.

— Ну… — замялся купец.

— Подковы гну! — усмехнулся шпильман. — А все-таки?

Их беседу на время прервал Андрух, притащивший жбан с пивом и три кружки. Поставил на стол.

— А чего панове откушать изволят?

Пан Тишило почесал шею:

— Яичницы с салом для начала. А там поглядим.

— Я заплачу! — снова влез Ходась.

— Тогда можешь прихватить окорок. Только гляди, выбирай посильнее прокопченный, — добавил Олешек. — И чего там положено к окороку с пивом? Лучка зеленого, к примеру… Ладно! Сам разберешься.

Корчмарь закивал и умчался, задержавшись на мгновение у стола иконоборцев. Годимир не сомневался, что святые отцы вновь, как и в заведении Яся, заказали жаренную без масла рыбу. Что ж, кому-то умерщвлять плоть, а кому и поесть не помешает поплотнее.

— Так все-таки, отчего такая щедрость происходит, а, купчина? — Олешека, раз что-то втемяшившего в голову, не так просто было сбить с мысли. — Или лишних десяток скойцев завелся?

Ходась отвел глаза. Дямид, так тот и вовсе не отрывал взгляда от столешницы.

— Сыдора из Гражды они боятся, — раздался хриплый голос.

От неожиданности Годимир вздрогнул, хоть и не пристало рыцарю шарахаться от чужих слов.

Голос шел, как первоначально показалось, из кучи тряпья, что лежала в углу. Но когда из-под верхней тряпки показалась лохматая, засаленная голова, стало ясно — бродяжка. Как это Андрух терпит присутствие такого неряхи? Так-то корчма довольно пристойная — чистая, опрятная. Полы выметены, столы выскоблены, в углах пучки душистых трав.

— Сыдора из Гражды, кровососа проклятого, они боятся, — твердо повторил бродяга, глянув на сидевших за столом ясным взглядом одного глаза. Левого, поскольку всю правую часть лица он замотал серой тряпкой, местами покрытой желтыми потеками, похожими на гной.

— Ты!.. — захлебнулся от возмущения купец. — Ты… Сторона твое дело! Сиди себе в грязи, пока взашей не вытолкали, да объедки жри, пока дают!

— А что, правда глаза колет? — нисколечко не смутился бродяга.

— Да пошел ты со своей правдой!

— Я-то пойду, а вот тебя Сыдор как прихватит за мошну!.. — оскалился одноглазый, высвобождая из-под тряпья грязную до черноты руку. Почесал бороду и принялся с наслаждением ковыряться в носу.

— Прочь пошел! — заорал Ходась, вскакивая и замахиваясь кружкой.

— А ну-ка потише, любезный, — остановил его Годимир. — Кой-чего я про этого Сыдора слыхал от стражников на мосту.

— И не только от стражников, — ввернул Олешек.

— И не только от стражников, — согласился рыцарь.

— А от кого? — Бродяга вынул палец из носа, хотел вытереть его об одежду, но передумал. Видно, побоялся еще больше запачкать.

— Тебе какое дело? Кто таков, вообще? Гнать бы…

— И этот туда же! — Человек в отрепьях закатил в притворном ужасе глаз. — Странник я, странник. Душа неприкаянная. Сегодня здесь, завтра там. Такой же, как и ты… пан рыцарь, — проговорил он, допустив довольно непочтительную паузу перед словом «пан».

— Да не слушайте его, панове! — Корчмарь поставил на стол здоровенную, не меньше аршина в поперечнике сковороду, на которой янтарно светились крупные желтки, щедро присыпанные сверху мелко рубленным зеленым луком. — Юродивый. И так обижен жизнью, грех прогонять. Нет, если он вам, панове, мешает, я его в хлев отправлю ночевать…

Пан Тишило махнул рукой. Мол, что хочешь, то и делай. Годимир пожал плечами и взялся за ложку. Юродивый, как же! Или он юродивых не видел в Хороброве да в Быткове? У них взгляд мутный, слова не вымолвят, как положено, опять же — слюни изо рта текут. А этот… Этот, скорее всего, умело притворяется, чтобы сердобольные хозяева, навроде того же Андруха, куском хлеба помогли. То есть думает, что умело, но опытного путешественника не проведешь. Рыцарь утратил к бродяге всякий интерес. Ну разве можно о чем-то другом думать, когда на столе стоит сковорода с яичницей и пиво разлито по кружкам?