Рядом с его нартой разговаривали двое — не в полный голос, но и не слишком тихо:

— ...их сговорил. Мешкотно, конечно, да одному уж больно не с руки...

Голос был в общем-то знакомый, но Кирилл не сразу сообразил, кому он принадлежит. А когда сообразил, его прямо-таки подбросило с лежанки — Гаврила!

Второй голос принадлежал Мефодию. Звучал он мягко, с оттенками приторной сладости:

— Грехи наши тяжкие... Дверь-то хорошо подпёрли? Как бы кто... А то потом...

— Почто обижаешь, Мефодий Иваныч?! Дверь-та бревном привалили, а потом уж крышу запалили. Да хоть и не привали б — оне ж перепилися все, уснули, аки неживые. Как жар-то пошёл, почти и не кричали вовсе. Видать, от дыму во сне перемерли.

— Точно никто не ушёл?

— Да куды ж кто уйдёт-та, Мефодий?! Мы ж вкруг зимовья дозором ходили, покуда стены не догорели!

— Ладно! — кивнул служилый и повернулся в сторону: — Чо там, Кузьма?

Чуть дальше на снегу стояли сани — обычная самодельная нарта, одна из тех, с которыми чунишники ходили в свои маршруты. На ней высилась целая гора всякого барахла. Впрочем, часть вещей уже лежала рядом на снегу. Тут же топтались двое промышленников. Кирилл их узнал — они были из самых малоимущих и, соответственно, авторитетом среди артельщиков не пользовались, а были, как говорится, на побегушках. Сейчас они наблюдали, как Кузьма раскладывает по кучкам соболиные шкурки, которые достаёт из мешка. В этот момент он как раз закончил свои манипуляции:

— Слышь, Мефа, чой-то не то... Кирюха сказывал, что оне одиннацать сороков взяли и шешнадцать. Мы у них один сорок да тридцать два сторговали. Шести штук не хватает, хучь убей — два раза счёл!

— Шесть? М-да-а... Думаш, заныкали?

— Может, заныкали, а может, Кирьян сбрехнул! А, Кирюха?

— Что я-то?! — Учёный сидел на нарте, тёр ладонями лицо и пытался осознать происходящее. Получалось плохо — слишком оно было кошмарным. — Я-то при чём?! Нашли крайнего! Я их что, считал, что ли?! За что купил, за то и продал!

— И то верно — какой с тя спрос... Слышь, Кузя, сочти ещё раз, а?

— Сочту, пожалуй!

— Кто заныкал-то, ведаешь? — вполголоса обратился Мефодий к Гавриле.

— Оне, кажись, все тута. Делить давай!

— Поделим, не ссы. Две доли, как сговорились — тебе половина, и нам стока ж.

— Э, Мефодий, нас же трое! — запротестовал промышленник.

— Знать не знаю! — отрезал служилый. — С тобой одним сговаривались! Этих ты сам взял — вот и делись!

— Не по правде это! Бога побойся, Мефодий! Иль на тебе креста нет?! Давай на четыре доли!

— Что-о-о?!

— Ну, на пять... — Гаврила, кажется, оробел от собственной наглости. — Нам по доле и вам — по одной... Коли не так, оне ж меня со свету сживут! А у меня изба целовальнику заложена... Детишки мал-мала...

— Да-а, — покачал головой Мефодий. — Мало, видать, тебя артельщики били. Да совесть-таки отбили — если была, конешно.

— Давай на пять, а?

— Ты вот чо, Гаврила... — Мефодий совсем понизил голос. — Ты вот чо: делиться с подельниками не желаешь, да? Не делись!

— Да как же?!.

— А вот так! — Мефодий подал промышленнику нож — рукояткой вперёд. Тот потянулся было взять, но оробел и опустил руку. Служилый его подбодрил: — Бери, не бойся — десять чёрных всего!

Кирилл смотрел и слушал всё это в каком-то душевном ступоре. Было совершенно ясно, почему данный разговор происходит в его присутствии — Мефодию нужен независимый свидетель для Кузьмы. «Зачем он даёт ему нож? У Гаврилы свой висит на поясе... Да, висит, но это — нож „промышленный”! У охотников он является вторым по сакральности предметом после нательного креста. С ним связано множество обрядов „охотничьей магии” и, соответственно, табу. Промысловый нож нельзя украсть или отобрать насильно у кого-то, им нельзя резать „дрожжевой” хлеб, его нельзя мыть — только протирать, а ещё... А ещё его нельзя пачкать человеческой кровью — даже своей собственной. Гавриле предлагают чужой нож, которым можно всё...»

— Креста на тебе нет... — оторопело пробормотал Гаврила. Он как-то воровато глянул по сторонам, утёр нос рукавом и вдруг твёрдо сказал:

— Пять!

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Мефодий и как бы собрался убрать товар с глаз долой. — Делись с подельниками, коли такой добрый! Восемь...

— Погодь, Мефодий, погодь! Нельзя ж так — не по-хрестьянски... Ну, эта... Шесть и... И лису дам!

— Сиводушку?

— Ну...

— Семь и сиводушка — по рукам?

— Эх-ма, давай!

Нож исчез в рукаве промышленника. Мефодий вздохнул, почесался и дал совет:

— Не медли — раньше согрешишь, раньше и отмаливать начнёшь.

— Знамо дело... — побормотал Гаврила. — Чо тянуть-та.

Он повернулся и двинулся к гружёной нарте, возле которой его подельники наблюдали за очередным пересчётом добычи.

— Слышь, Илюха, — обратился он к одному из них, — ты почто мою постелю на снег кинул? Коли снял, так поклади обратно!

— Ничо ей не содеется, — буркнул Илья, но тем не менее нагнулся, чтобы поднять лежащий рядом тюк.

Движение тусклой полоски металла было коротким и точным — сверху вниз наискосок.

— Бля-я... — прохрипел промышленник и, как был, согнувшись, повалился на снег. — Су-ука-а...

Следующую сцену можно было бы назвать немой, если бы не хрипы и бульканье умирающего.

Впрочем, длилось всё это очень недолго — тело дёрнулось в последний раз и застыло. Кузьма и Мефодий синхронно перекрестились — судя по всему, машинально. Гаврила застыл с окровавленным ножом в руке. Второй промышленник неотрывно смотрел на труп и вдруг шагнул к нему, упал на колени:

— Илюха! Брательник!! Илюха... Чо ты... Чо ты... Чо оне с то...

— A-а, бля!! — в каком-то экстазе взревел Гаврила и взмахнул рукой с ножом.

Он тут же отпрыгнул назад, бросил в снег оружие и принялся быстро-быстро креститься — той же самой рукой:

— Господи... Свят... Прости и помилуй мя... Да святится имя... Гос-споди!..

Кузьма ещё раз перекрестился, как-то оценивающе посмотрел на трупы, потом на убийцу, сморкнулся, зажав ноздрю пальцем, и стал рыться в барахле, лежащем на нарте. Довольно быстро он вытянул оттуда длинный предмет, в котором легко было узнать мавчувенский колчан. Из него торчали оперённые древки трёх стрел.

— Эка, — озадачился бывший кат. — И куды подевали? Всего три и осталось!

Две стрелы он вытащил и подошёл с ними к Гавриле:

— Прими-ка, да пометь убиенных. Молиться апосля будешь!

Несколько секунд убийца непонимающе смотрел на служилого, потом что-то сообразил и взял стрелы. Проткнуть одежду, кожу и мясо оказалось непросто — древко проскальзывало в ладони. Поэтому второму покойнику стрелу он воткнул в шею. Сделав дело, он повернулся к Кузьме и встал, отрешённо глядя куда-то в пространство.

— Ладно справил! — одобрил бывший кат. Он продолжал говорить, размахивая оставшейся стрелой как указкой: — Оно, конечно, видать, что уж мёртвых кололи, ну да ничо: коли найдут, поди уж и не разобрать будет. Зверушки-та набегут, солнышко-та пригреет... Вон он — глаз-то Божий — зрит на нас!

Кузьма указал вверх и сам туда посмотрел. Гаврила последовал его примеру — приподнял голову.

Движение было коротким и точным — почти неуловимым. Похоже, Кузьма проткнул ему сонную артерию. Смерть, конечно, наступила не мгновенно, но очень быстро.

«Та-а-ак, — как бы «на автомате» соображал Кирилл. — Свидетелей осталось только двое: я и Ивашка. Интересно, нас прямо сейчас прикончат? Но ведь я буду сопротивляться — они должны были это предвидеть, не могли не предвидеть! Подлость, наверное, какую-нибудь заготовили?»

Между тем служилые занялись странным делом, и учёный не сразу понял смысл их манипуляций. «Хотят создать впечатление, что промышленники убиты мавчувенами из луков. А ножевые раны — это, значит, их якобы добивали. Трупы если и найдут, то не скоро, они разложатся, их обглодают звери, а профессиональных судмедэкспертов здесь нет, так что, наверное, прокатит. Оставлять стрелы в телах нельзя — „иноземцы” имеют привычку извлекать их из своих жертв. Но может остаться наконечник — костяная втулка со вставленным в неё острым кремнёвым сколком или хотя бы сам сколок. По ним в большинстве случаев знаток сможет определить, чья была стрела и даже кем изготовлена. Вот они и стараются — чтобы, значит, древки повытаскивать, а наконечники оставить. Грамотные, блин...»