— С него — с кого же?!

— Быват, — устало пожал плечами следователь. — Может, он сам кого из наших порешил, да крест и забрал?

— Дык, ведь, сгореть должон был, — подал голос кто-то сзади. — Огнём негасимым заняться!

— Вишь, не занялся... — усмехнулся бывший палач. Он приподнял левую кисть мертвеца и попытался что-то разглядеть между пальцами. Потом перевернул тело на живот и задрал меховую рубаху на спине. Хмыкнул, одёрнул парку, вернул труп в прежнее положение и проговорил насмешливо: — Ты, Митрей, с собой его забери.

— Почто?!

— Робятам покажешь, чтоб, значить, сумнений не было. А коли оклемается, будет у тя ясырь!

— Ясырь?! Да он же помер давно!

— Не-е, живой ишшо, — знающе улыбнулся Кузьма, — у меня глаз набитый. Парень, видать, крепкий: такие в ясырь не идут — сами режутся. Ежели оклемается, дорогого стоить будет.

Проговаривая это, Кузьма бросил косой, но многозначительный взгляд на случившегося рядом кривоносого казачка. Тот понял приказ мгновенно и затараторил:

— Бери-бери, Митрий, не пожалеешь! Всё одно у тебя обозные сани пустые — что было, проиграл дотла. Таучина выходишь, и будет у тя холоп, как у барина! Кормить его станешь с доли своей, а он те по утрам торбаза подавать будет — прям в полог! Гы-гы-гы! А может, продашь, а? Прям ща, а? Хош за него горсть снега дам, а хош — травы пук?

— Бери так, — отмахнулся десятник. — На что мне така докука?

— Во! — взвился кривоносый. — Все слыхали? Чтоб опосля без сумнений — все слыхали? За «так» отдал! По рукам?

— По рукам, отстань тока...

Смех смехом, но сделка была заключена по всем правилам, выработанным «первопроходцами» для ситуаций, когда писать некому и не на чем. Тело туземца, в котором бывший мастер пыточных дел усмотрел признаки жизни, стало личной собственностью служилого.

В лагерь они вернулись перед самой побудкой, так что ложиться спать не было никакого смысла.

«Пепелищем» назвать это было нельзя: почти все шатры остались стоять на месте. И люди были живы — почти все. Но пепелище всё-таки было — в их душах.

В засаленной кухлянке с чужого плеча Чаяк стоял посреди стойбища.

Для таучинов этот мир был нормальным — не плохим и не хорошим, а именно нормальным, единственно возможным. В нём существовало добро и зло, соотношение между которыми постоянно менялось. Люди мало думали о будущем и старались получить как можно больше удовольствия от настоящего — от тёплого ночлега, обильной еды, интересной беседы, соития с женщиной. Их оптимизм, их бесстрашие объяснялись просто: собственную смерть они не воспринимали как нечто ужасное, видели в ней средство от всех серьёзных неприятностей. Для большинства мужчин и женщин универсальной была формула: если не можешь жить, как считаешь нужным, так и незачем жить! Если перестал получать от жизни удовольствие, то зачем её длить?

И вот случилось нечто такое, что переносить, переживать не стоит. А они пережили. Так уж получилось... И что теперь делать?

Психологи говорят, что люди в подобных ситуациях используют различные защиты, в том числе примитивные или первичные:

— кто-то поспит и забудет всё, будто и не было (называется «изоляция» );

— кто-то будет считать, что всё прекрасно (называется «отрицание», при нём велика вероятность сойти с ума);

— кто-то озлобится и начнёт лупить своих (как бы «отреагирует вовне» );

— кто-то устроит что-нибудь ещё — всё зависит от конституциональных особенностей, наследственности и многого чего другого.

Конквистадоры всех времён психологию, конечно, не изучали. Зато они из практического опыта знали, как нужно проводить «замирение» непокорных. Их бессмысленные на первый взгляд зверства имели вполне конкретную цель: включить у людей механизмы примитивной защиты. Тогда эти люди смогут выжить даже в трюмах работорговых судов, будут работать на плантациях или платить ясак. Попутно происходит отбор, устранение личностей развитых, сложных, реагирующих на «прессинг» не так, как хотелось бы его авторам.

В том времени и месте конквистадоры, допустили оплошность. Или, может быть, просто проявили небрежность — оставили в живых мужчину с незаурядными способностями и возможностями. Может быть, именно из-за этого реальности вновь разделились? В нашей истории такого персонажа не было...

Посреди стойбища стоял Чаяк — путешественник и воин, купец и разбойник, болтун и обжора, трус, заработавший репутацию отчаянного храбреца, жадина, известный всем своей щедростью. В отличие от большинства сородичей, он осознавал себя личностью, он любил себя, он собой гордился — до сегодняшнего дня.

Чаяк прожил около сорока зим. Он был высок ростом и широк в плечах. Русские «гости», конечно, обратили на него внимание, хоть он и пытался притвориться убогим. Наверное, они получили особое удовольствие, издеваясь над здоровым сильным мужчиной, наверное, они отвели душу «по полной». Может быть, и в живых-то туземца оставили не из гуманных соображений, а из садистских — похохатывая, служилые делились фантазиями о том, как он будет жить после всего этого.

Чаяк стоял и пытался понять, что с ним случилось и что происходит в нём сейчас. Совершенно ясно было одно — в «верхнюю» тундру, где живут предки и умершие современники, ему дороги нет. Осознание этого факта грозило захлестнуть отчаянием. Его подвели, подставили, обрекли на неприемлемый позор... Кто?! Да вот они! Вот эти дети и женщины!! У-у-у...

В какой-то момент он был готов накинуться на людей и рвать, кусать, резать — всё из-за них! Он сжал кулаки и уже почти сделал первый шаг, но перед мысленным взором возникло размытое, кривляющееся, насмехающееся лицо. Чаяк узнал его — именно таким он представлял себе Ньхутьяга. Казалось, демон поощрял, кивал, глумливо подмигивал: «Иди и убей — вон того ребёнка, вот эту бабу! Убей-убей, ведь ты такой сильный и умный! Глядишь, я и отстану, а? Ну же!»

И Чаяк опустил руки, разжал кулаки — нет... Ведь он в глубине души считал себя лучшим из лучших: сильнее умных и умнее сильных! Так при чём здесь эти дети и бабы?! Злиться на них — это для слабых. Потому и глумится Ньхутьяга...

Ослепительным светом вспыхнула обида, полыхнула яростью — Кирь!!

Чаяк подошёл к поваленному шатру. Женщины, одевавшие покойников, шарахнулись в стороны. Чаяк остановился в растерянности — он не видел того, кого называл «другом». Он хотел посмотреть на знакомое лицо, заглянуть в мёртвые глаза и понять, осознать, зачем, почему друг обрёк его на ЭТО. Ведь Кирь нашёл нужные слова, смог насытить их до краёв яростью правоты: можно, нужно, единственно достойно — только так! И Чаяк поверил — не смог не поверить! И вот теперь...

ОН ЗАСТАВИЛ МЕНЯ, А САМ УШЁЛ! ОН БРОСИЛ МЕНЯ!

Оказалось, что ответить, объяснить, оправдаться Кирилл не может. Потому что его нет. А есть чей-то труп — растерзанный, заляпанный подсохшей кровью. Вместо лица какое-то месиво, в котором и глаз-то не видно. Зато видно — куда ни обернись — лицо Ньхутьяга. Демон доволен, он хохочет, он просто умирает со смеху: «Чего ты хотел, Чаяк? Отомстить покойнику? Расквитаться с мёртвым? Ха-ха-ха! Ты разочарован? Ой-ой-ой, какая обида! Ну, признайся, не обманывай себя: в этом мире ты считал только его равным себе, правда? А ведь у тебя всего было больше, чем у него: вещей, друзей, женщин, ума и хитрости, трусости и смелости! Всё, что требуется уметь человеку, ты умел лучше, чем он! Так почему же? Что у него (или в нём?) было такое, чего тебе не хватало? Не волшебных же предметов, которыми он не дорожил, правда?

Твоя злоба на мёртвого друга смешна! Посмотри внутрь себя, и ты увидишь, что там нет веры в его предательство. Кирь просто не способен на обман, на предательство! И ты знаешь это! Знаешь, но тебе нужен виновник беды, нужен тот, с кем можно легко сквитаться и опять стать самим собой — прежним!»