— Тише, тише... — зашипел на него пан Володша, бросая опасливый взгляд на старшего телохранителя — а ну как обидится и прикажет залп из арбалетов дать? — но пан Раджислав исчез. Скрылся за стеной.

Повисла тишина, нарушаемая лишь храпением коней и хрустом снега под копытами.

— Ну, что там? — звенящим шепотом произнес пан Даниш, рыжий и веснушчатый уроженец Уховецка.

— Совещаются, должно быть, — ответил пан Цециль.

— Ага, пускать нас или нет, — сплюнул на снег Юржик. — Давайте, панове, и мы посовещаемся, что делать будем, если грозинчане нас к монастырю прижмут, а эти «кошкодралы» ворота так и не откроют?

— А н-н-ничего не будем делать, — ответил ему Меченый. — В поле мы п-п-против полка, да что там полка, и против сотни не вы-ы-ыстоим.

— Верно, — подтвердил пан Цециль. — Разбиваемся на тройки и уходим лесом. Все слыхали, панове?

Отрядники зашумели, закивали. Кто-то втихую выругался, поминая матушку князя Грозинецкого, а также несколько переиначивая родословную нынешнего короля Прилужан.

Скрипнули петли.

Ворота отворились.

Пан Раджислав, подкручивая белесый ус, пригласил:

— Заезжайте, панове. Милости прошу, как говорится, к нашему шалашу.

— Заходим! — скомандовал Вожик. — Спешиваемся. Коней поводить, а после... Есть тут конюшня, а, пан Раджислав?

— Есть, есть. Только на всех коней места не хватит. В хлев ведите. Монахи покажут.

— Годится. — Пан Цециль кивнул и, соскочив на снег, отвесил легкий поклон стоящему подле пана Матыки шляхтичу, некогда статному и высокому, а ныне ссутуленному то ли горем, то ли болезнью. Лицо этого пана покрывали бугры, язвы, шишки, как деревенский огород после уборки репы, но глаза смотрели твердо и решительно, на груди играло бликами начищенное зерцало, а пальца покоились на рукоятке дорогой сабли-зориславки.

Пан Войцек последовал примеру командира, но поклон у него вышел еще незаметнее. Как бы через силу.

— Так это и есть тот самый знаменитый пан Цециль Вожик? — произнес обряженный в зерцало пан. Звучный голос — вот, пожалуй, и все, что осталось от прежнего Терновского князя.

— Истинно так, твое величество.

— А с тобой рядом...

— Я — Войцек герба Шпара, — растягивая слова, ответил Меченый. — Бывший сотник Богорадовский.

— Эх, пан сотник, пан сотник, если бы мы могли возвращаться, менять сказанные слова, совершенные поступки... Я ведь хорошо помню твое донесение о Грозине и Зейцльберге. Помню, как злился великий гетман Жигомонт, что не вовремя оно подоспело, что нельзя перед элекцией со Зьмитроком и Адаухтом ссориться...

— Верно, твое величество. Ссориться с соседями никак нельзя. А какого-то мелкопоместного, да еще из разбойников-малолужичан, гнать поганой метлой с сотников и можно, и нужно.

— Я тебя не гнал, — мягко возразил Юстын. — И Жигомонт не гнал. Пан Чеслав Купищанский, ныне покойный, приказал тебя с сотников сместить до лучших времен.

Меченый дернул щекой. Ендрек, старавшийся держаться за спинами товарищей, заметил, как побелел шрам пана Войцека.

— Ладно, — тряхнул головой Шпара. — Не затем мы сюда скакали, чтоб старые обиды вспоминать...

— Еще бы, — еле слышно проговорил пан Юржик. — Сделанного не воротишь, разбитого кувшина не склеишь...

— Точно! — воскликнул Вожик. — Скоро тут грозинчане будут. Об обороне думать надобно.

— Хорошо, — согласился король. — Я вам доверяю, друзья мои. Поскольку сам военным талантом с детства обделен, не буду вмешиваться и отвлекать вас. Отец Можислав, — обратился он к стоящему рядом игумену — низенькому, худому старичку, на глаз, так больше десяти стонов на весах не потянет. — Отец Можислав, пойдемте в часовню и обратимся к Господу с просьбой покарать виновных и защитить правых.

— Сейчас, твое величество, — откликнулся неожиданно густым для столь худосочного тельца басом игумен. — Мои иноки тоже в стороне стоять не будут. У нас, малолужичан, принято друг дружке помогать и в радости, и в горе. А когда речь о Грозине заходит, так особо... Пан Раджислав, пан Цециль, пан Войцек, располагайте монахами по своему разумению. В бою они вряд ли помогут, а вот стрелы подносить, раненых перевязывать... А впрочем, что я лезу не в свое дело? Сказал — располагайте, значит, располагайте.

Он поднял висящую на шее трехрогую веточку, благословил ею собравшихся во дворе монастыря воинов и засеменил следом за королем, тщетно стараясь угнаться за его широкими шагами.

— Сколько у тебя людей, пан Раджислав? — спросил пан Вожик, оглядывая монастырскую огорожу.

— Два десятка. Да челяди десяток наберется. Правда, пользы от них, как с козла молока.

— Ясно. И у меня две дюжины.

— Не густо.

— То-то и оно. Против сотни худо-бедно продержимся, а если, не приведи Господь, больше будет...

— За подмогой слать н-н-надо, — вступил в разговор Меченый.

— Верно. Эх, жаль только, что монахов или челядинцев не пошлешь, а бойцов жалко. Каждый на счету, — сокрушенно вздохнул пан Вожик.

— Своих не дам, — сразу уперся Раджислав.

— Ладно, — кивнул пан Цециль. — Четырех добровольцев найдем. Найдем, а, пан Войцек?

— Д-д-думаю, найду. Начинайте лю-юдей на стены расставлять.

Ендрек стоял на коленях, положив локти на подоконник. Разгоряченную щеку приятно холодил приклад арбалета. Позади сопел монах — брат Гервасий, здоровый мужик с ладонями как лопаты. Пожалуй в рукопашном бою он смог бы победить и Лексу, и Лесника, некогда изгнанного с позором из отряда паном Войцеком. Вот только вряд ли он стал бы с ними драться, ибо отличался небывалой кротостью. Сам человек мирный, Ендрек еще не встречал такого благодушия и смирения. Если многие монахи, проникшись боевым духом, разобрали тяжелые дубины и посохи, скрываемые до того братом Драгомилом, коморником монастырским, в маленьком чулане за трапезной, то Гервасий сражаться отказался наотрез. Поэтому был приставлен к студиозусу заряжать самострелы. Эта работа выходила у него неплохо, благодаря неимоверной силище, и Ендрек получил возможность стрелять из окна вдвое чаще прочих бойцов.

Грозинчане нагрянули очень скоро. Еле успели отправить четверых добровольцев, в число которых попал и пан Бутля, заявивший, что не желает сражаться за незаконного короля, но привести подмогу гибнущим товарищам почитает за дело чести, как на дорогу, ведущую к монастырю выскочил первый драгунский разъезд. Десяток всадников в расшитых галуном жупанах. Ендрек даже на миг подумал, что они заметили гонцов, и теперь наладят погоню. Но Господь миловал. Грозинчане развернули коней и помчались по своим следам обратно. Должно быть, с донесением.

— Не обошли бы... — хмурился пан Цециль, поглядывая на громаду холма, возвышавшегося с тыльной стороны монастыря.

— Не должны, — ответил ему брат Драгомил, ухватками похожий больше на купца средней руки, нежели на монаха. — Летом еще так-сяк... А зимой скалы непроходимые, хвала Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому. Козы срываются, куда уж грозинчанам.

— Да уж, грозинецкая свинья козе не соперник, — ухмыльнулся пан Вожик. — Тогда встанем насмерть.

— Н-не знаю, как ты, а я умирать по-о-овременю. — Пан Войцек проверил, удобно ли ходит сабля в ножнах, подхватил на плечо тяжелый самострел. — Есть у м-м-еня должок пану Переступе. И в Богорадовку еще хочу в-в-вернуться...

Несколько дней назад Меченый узнал от разъезда малолужичанских реестровых, что Богорадовку отбили. Берестянский полк вышиб из города зейцльбержцев, как капустную кочерыжку из бутыли с горелкой. И все равно на душе бывшего сотника скребли кошки.

— Ладно, чего там судить-рядить, — махнул рукой пан Цециль. — Будет день, будет и пища. Так ведь, брат Драгомил, в «Деяниях Господа» сказано?

— Истинно так, сын мой. А еще сказано: «Перед врагами отечества твоего спины не гни, а потчуй доброй сталью».

У Ендрека глаза на лоб полезли. Да и не у него одного.