Будто гонимый ветром, Вадим стремительно шагал по самому краю тротуара, уставясь перед собой стылым тусклым взглядом. Его сторонились, заблаговременно уступая дорогу, – значит, он научился казаться грозным, даже опасным. Очень удобная маска: на самом-то деле он в любой миг готов был вильнуть, затормозить, соскочить на проезжую часть – лишь бы избежать столкновения. Вадим только притворялся непрошибаемым, чтобы хоть так обезопасить себя от среды. Поверх привычного скафандра, именуемого телом, он словно напялил на душу ещё один, маскируясь под хищника, как это выделывают некоторые бедолаги в природе. Сегодняшний день выкачал его до дна – как и большинство предыдущих, впрочем. Требовалась срочная подзарядка, но для неё ещё надо было добраться до дома – на последних крохах энергии. В прежние разы это удавалось, но ведь и под самосвал мало кто попадал больше одного раза…

Было время пик. На недавно пустынные улицы, патрулируемые моторизованными нарядами блюстителей, выплеснулись многотысячные потоки служителей: спецов и трудяг, – спешащих управиться со своими делами ещё до начала комендантского часа, чтобы успеть попасть домой, где и прикончить остаток вечера. Чем дальше, тем сильней две эти касты различались: одеждой, районами обитания, маршрутами каждодневных миграций, даже внешностью, – и тем меньше смешивались. К тому же нескончаемо текущие стада бдительно стерегли те же блюстители, шныряя вдоль тротуаров на тарахтящих двуколёсниках. От заполненных под завязку транспортов разило потными телами и нечистым дыханием, люди спрессовывались там в раздражённо бурлящую массу – по вечерам Вадим старался её избегать, предпочитая дальние прогулки.

Но хуже всего был тамошний психофон, к концу дня делавшийся для Вадима невыносимым. Вообще терпеть людей подолгу ему становилось всё сложней – исключая разве немногих. А когда они сбивались вокруг Вадима в толпу, он чувствовал себя занозой в громадном организме, ополчившемся против инородных вкраплений. Не то чтобы на Вадима наезжали в открытую, – поодиночке он смог бы поладить или управиться почти с любым, независимо от статуса и образа мыслей, – но массовые, суммарные инстинкты больших скоплений отвергали Вадима напрочь. Странное его сознание, намного выступавшее за границы тела, больше походило на незримое облако. (Вадим и прозвал его: мысле-облако.) И так же могло сгущаться, концентрируясь на подходящем объекте, либо расплываться вокруг на десятки метров, зондируя окрестности, либо вытягиваться в щупальце ещё дальше, чтобы достать искомую цель. Иногда это было удобно и даже полезно, позволяя Вадиму вовремя избегать или встречать опасность, – но неудобств доставляло куда больше. Правда, малочисленные приятели и многие знакомые Вадима нещадно эксплуатировали его чудесные свойства, часто сами того не сознавая. Например, он неплохо умел проводить диагностику – не только вблизи, но и на дистанции, если было чем зацепиться за «клиента»: фотография, записка, телефон. Чёрт знает, как в эти моменты менялось его мысле-облако (по проводам, что ли, устремлялось?), но промашек Вадим почти не давал. Помимо прочего мысле-облако характеризовалось заряжённостью – так вот энергию из него и черпали кому не лень, пока не разряжали напрочь. Оно не становилось от этого меньше, однако теряло обычную защищённость, делалось раздражительным и болезненным, словно свежая рана.

На тротуарах тоже было тесно, однако не как в общественных транспортах. Охотнее бы Вадим шагал по шоссе, в стороне ото всех, благо машин в городе становилось всё меньше, но нарваться на слишком ретивого блюстителя тоже не улыбалось: последнее время они растеряли всякие тормоза. И по сторонам глядеть не хотелось, всё вокруг было знакомо до оскомины, до тошноты, а особенно бередили душу размалёванные ерундой стены и бездарные агитщиты, постепенно вытеснившие пустеющие витрины да ненужные вывески. Остальные давно притерпелись к ним, некоторые даже прониклись, и только единицы, включая Вадима, не могли без содрогания видеть просветлённые физиономии крепостных, радостно одобряющих всё подряд, да исполненные значимости лики Глав, призывающих радеть и бдеть, оберегая их же завоевания.

Впрочем, сейчас Вадима удручало всё, а непроглядно хмурое небо вкупе с моросящим холодным дождём только добавляли ему безысходности. Господи, неслышно стенал он, изо дня в день – одно и то же! И так бездарно, тускло проходят годы, приближая позорный конец, венчающий бессмысленную жизнь. Не жизнь – прозябание. За какие грехи меня одарили столь многим, а потом забросили в душный мир, где всё это никому не нужно?

Как и обычно, под вечер Вадимом овладевала апатия, когда не хотелось ни двигаться, ни думать, – и приходилось заставлять себя идти быстрей, чтобы изгнать её, словно остеохондрозную боль. Или как волчью отраву, от которой, если верить классикам, единственное спасение – бег. «Хочешь быть здоровым – бегай, хочешь быть умным…» Н-да.

Впрочем, при быстрой ходьбе и вправду думалось лучше. И вспоминалось тоже. Что делать, в общем, невредно – хотя бы для тренинга. Ну, как же мы дошли до жизни такой?

А зачалась она не так давно, лет двенадцать тому, когда «наш паровоз» сделал остановку раньше планируемого, на всех парах влетев в тупик, где раскололся вдребезги. И очень много действительно несчастных людей вдруг оказались в положении той самой шлюхи, коей попользовались, да не заплатили, – то есть пораскинули мозгами и смекнули: выходит, нас изнасиловали?

Как и всегда, кинулись искать виноватых. Для начала низвергли прежних кумиров, что само по себе было неплохо, однако сопровождалось лишними разрушениями – вполне в духе этих прежних. К тому же, как известно, «свято место» не пустует, пока в нём нуждаются массы, – а уж заполнить его найдётся кому. В данном случае на волне народного гнева всплыл некто Венцеслав Гедеонович Мезинцев – личность по-своему незаурядная, на диво энергичная, но и простодушная до изумления (конечно, если не притворялся). Мужчиной он был видным, даже представительным, с породистым черепом и сановной статью. Голос имел звучный, языком, что называется, владел, а речи толкал сочные и яркие, воспламеняя слушателей накалом страстей и доступными образами. Новые идеи, предложенные Мезинцевым взамен старых, тоже стряпались по проверенному рецепту: когда виновники, по странному стечению обстоятельств, обнаруживаются лишь на стороне, а все беды, естественно, проистекают от пришлых. Причём в пришлые теперь можно было угодить не только по составу крови или чертам лица, но и по образу мыслей – внушённому якобы извне. Сам же наш великий, мудрый, добрый народ повинен разве в лишней доверчивости, за что расплачивается который век. И с географией ему не подфартило: вечно кто-нибудь, начиная с половцев и татар, посягает на его величие, вечно приходится защищать одних от других, страдая за всех. А теперь на верхотуре засели самозванцы, без роду без племени, и продолжают бессовестно обирать простой люд, не имея на то вовсе никаких прав. Попутно выяснилось, что сам-то Мезинцев из древнего княжьего рода, только что не царского, и уж с его происхождением всё в порядке. А чистоту благородных кровей и православную веру его семья, оказывается, пронесла через все десятилетия Советской власти – наверное, и тогда, в силу привычки, она вполне вписывалась в правящие структуры.

По всегдашней своей доверчивости Вадим в числе первых выступил за избавление от федерального гнёта, наивно уподобив большинство губернцев себе: мол, и для них свобода как воздух. Но уже спустя неделю он явственно ощутил мутную, тёмную волну, вздымающуюся из глубин воспрянувших душ, чтобы взамен рассыпавшейся пирамиды выстроить новую: поменьше, зато прочней, – и тотчас же отпрянул прочь, испугавшись неистребимого людского лакейства. Ещё некое время Вадим добросовестно старался погасить или хотя бы притормозить волну мути, участвуя в малочисленных и недолговечных объединениях интеллигентов, безнадёжно пробовавших докричаться до масс, – пока эти запрудки не рухнули, сгинув вовсе либо растворившись в толпе новых обиженных. Последние уже мечтали о возрождении прежней власти: чтобы господа и слуги опять поменялись местами, чтобы вернуться в обжитые клетки – тесные, зато тёплые. Как выяснилось, наш «великий и мудрый» вовсе не нуждался в свободе, он слишком отвык от неё за века рабства, а его мечты давно ограничивались кормушкой посытней да загонами поуютней. И конечно, ему нравилось, когда гладили по шёрстке, нашёптывая про избранность, уникальность, величие, – а кто этого не любит? Прав оказался мудрый Шварц: «Каждая собака прыгает, как безумная, когда её спустишь с цепи, а потом сама бежит в конуру».