– Самки – нет, – уточнил Вадим. – Даже и женщин – очень немногих. А по-настоящему – только тебя.

– Ну и дурак! – бросила Эва. – А с тобой и я – дура. Однако не настолько, чтоб впустить в себя твоё семя!..

– Настолько и я не безрассуден, – сказал он. – Представить тебя матерью – на такое у меня фантазии не хватит! Даже если ты дотерпишь до родов и благополучно их одолеешь – что потом? Какие формы может принять твой материнский инстинкт, если ещё не атрофировался напрочь, и что в конечном итоге окажется хуже? – Вадим покачал головой: – Уж если мы вдвоём не можем ужиться!..

Внизу начинались окраины – покинутые и запущенные, совершенно нестрашные при свете дня. Зато ночью походившие на кладбище, населённое призраками и покойниками, либо на город вымершей планеты. По улицам и дворам, как положено, ржавели колёсники, а некоторые уже истлели до остовов, постепенно врастая в землю. Тут и там топорщились неровные, рассыпающиеся зубцы недостроек, застигнутых внезапным Отделением.

Ещё Вадима поразило, как пышно разрослась в этих местах зелень – всего-то за дюжину лет! Словно бы окрестные леса, прежде такие смирные да уютные, предприняли массированное наступление на губернскую столицу, вообразив себя джунглями. Ещё немного, и тут образуется отличная иллюстрация к киплинговскому брошенному городу.

Потом замелькали жилые кварталы, вперемежку с заводскими и кабэшными комплексами. Как раз сейчас происходила перекачка людских масс со спальных мест на рабочие, и наблюдать за такими потоками сверху было тоскливо. С трудом верилось, что по улицам сплошняком катятся тысячи миров, – куда больше это походило именно на материал, более или менее пригодный к использованию.

И наконец, вместе со всем Центром, в поле зрения появилась Студия – она же Храм, постепенно отвоёвываемый церковниками. Из её громадного купола поднимался к самым тучам величественный шпиль, бывшая телевышка. А вокруг, подобием крепостной стены, громоздился правительский кремль, где (может, и вправду) регулярно заседал Совет Глав. Сквозь него к Храмовой площади вела дюжина тоннелей, прежде запираемых только на ночь. Но с недавних пор кремлёвские ворота перестали открывать, а перед каждой калиткой выставили стражу, рьяно отсекавшую посторонних, – не хватало лишь рва и подъёмных мостов! Хотя плёночная Крыша, стекавшая с Храмового купола и уже почти достигшая Срединной Стены, тоже предохраняла неплохо.

Вертолётик пронёсся высоко над Центровыми блоками, будто опасался пальбы. Затем круто спикировал на посадочное кольцо Храма, выгрузил самозваный ВИА и тут же убрался, вероятно, следуя здешним правилам.

Наверное, Ореста всё-таки разбудили, и он успел связаться с местным начальством, потому что на входе троицу встречала худенькая девица с озабоченной мордочкой, облачённая в строгую секретарскую форму. Сухо поздоровавшись, она ещё сдвинула брови и, топоча каблучками, повела гостей в глубь огромного здания. Они помалкивали, безразлично поглядывая по сторонам, а в голове Вадима уже складывалась планировка этого трёхмерного лабиринта, словно заполнялись пустоты в отведённом под Студию объёме. Вот так просто решаются проблемы, когда за дело берётся Эва, – позавидуешь. А они-то ломали головы, как сюда пробраться!..

Нравы здесь были свободней, чем в целом по Крепости, а люди – раскованней, особенно женщины. Их наряды поразили бы нормального трудягу забытыми вольностями. (Это сладкое слово: богема!) «Навевать грёзы» было делом ответственным, и здешним грёзмэйкерам по долгу службы приходилось следить за внешностью. Среди стройных и симпатичных мелькали запущенные, неряшливые субъекты, которых лучше было не видеть, – авторы и постановщики тивишных сюжетов, наёмные творцы. Не замечать эти оскорбляющие природу вкрапления здесь оказалось намного проще, ибо куда чаще взгляд привлекали упругие девичьи попки да грудки, затянутые в леопардовое или тигриное трико – своеобразная местная униформа.

В отличие от города, где одежда разделяла людей, на Студии было важно суметь себя подать. Другое дело, что предложение тут значительно опережало спрос, так что красоткам приходилось соглашаться на любые условия, лишь бы взяли. Это не «дикий Запад», где публика возносит кумиров лишь за то, что они уродились, скажем, с лужёными глотками. Здесь лицедеи и скоморохи знали своё место, всеми способами ублажая истинно лучших, истинно достойных, истинных хозяев жизни – Истинных!.. (Вадим и сам не понял, откуда всплыло это словцо и почему оно так прочно увязалось в нём с новодворянским сословием, свежевыпеченными крепостниками.)

Кстати, при внешней безалаберности охрану тут наладили недурно, и по основным узлам: перекрёсткам, лифтовым залам, приёмным, – бдели посты Боевых Псов, отлично дрессированных и оснащённых.

Строгая секретарка привела певцов в просторный кабинет, где и сдала своему шефу, Милану, – манерному блондину с нежным румянцем на молочных щеках. А уже тот, предложив сложить инструменты на своём столе, увлёк их дальше, к директору музыкальных программ, на ходу инструктируя мягким настойчивым голосом. Руководитель, некто Иоанн Леднёв, тоже оказался блондином и тоже на удивление молодым. (По заверениям Алисы, он значился внебрачным сынком Главрежа – чего не наболтают злые языки!) Зато был он куда смуглее Милана, в непроницаемых очках и с непроницаемым же лицом – наверное, для солидности. Кабинет у него оказался просторней, стол – шире, но прочих излишеств не наблюдалось. А обращался Милан к начальству не иначе, как «превосходительство», – что принималось как должное.

Долго разговаривать Леднёв не стал, просто назначил прослушивание на пять часов пополудни и кивком указал на дверь, вновь погружаясь в компьютерные отчёты. Против опасений, это сошло ему без последствий. Зато в коридоре Эва велела Милану проваливать и более не докучать, пока не подойдёт срок. Тот заикнулся было насчёт недопустимости опозданий, но женщина опалила его таким взглядом, что бедняге не помогли бы никакие очки. Поспешно Милан ретировался, наверняка кляня Ореста и свою злую судьбу.

– Шесть часов на рекогносцировку, – объявила Эва. – Разбегаемся!

– Порепетировать не хочешь? – спросил Вадим для очистки совести. – Ответственное же мероприятие!

– К чему? – пожала она плечами. – Всё равно будем импровизировать.

– Тогда разбежались, – согласился он. – Встречаемся у Милана.

Они разошлись по трём доступным направлениям: вправо, влево и вниз. Впрочем, сам Вадим далеко не ушёл, ибо за первым же поворотом едва не столкнулся с Тигрием Рувимовичем Низинцевым, известным в узких кругах как литератор-универсал: поэт, прозаик (от мемуариста до воображенца), драматург, сценарист, репризер, эпиграмматист и ещё бог знает кто. Вдобавок Тигрий и рисовал вполне крепко, не раз выезжая на этом в трудные времена.

Вадим знал его с тех давних пор, когда, по младости, баловался стихами. Поначалу Тигрий отнёсся к Вадиму агрессивно (будущий творец был тогда очень озабочен самоутверждением и на всякий случай облаивал всех), хотя не без опаски: чёрт этих громил знает, можно ведь и схлопотать! Затем как будто принял Вадима в избранный круг и даже попытался призвать в ряды лит-банды, непонятно для чего и против кого создаваемой. Когда тот не поддержал, надолго к нему охладел, но записать Вадима в противники всё ж остерёгся.

В недолгий период ослабления вожжей Низинцев наконец прорвался к читателю, примкнув к объединению творцов, расцветшему на свежем трупе старого издательства, – и живенько опубликовал всё, скопившееся за годы. Даже обрёл некоторое признание, по этой причине слегка подобрев. Затем опять надолго пропал из виду, мелькая разве на сборищах воображенцев да изредка заглядывая к Вольным Творцам.

С последней встречи Тигрий ещё располнел, даже обрюзг. Судя по одёжкам, снабжался он теперь неплохо и с приличной периодичностью, однако беречь наряды не научился. И душок от него исходил сообразный.