— Да, уже дней пятнадцать, как открыли, — ответил доктор.

Мы простились с ними, я искренно горевал, что доктор уезжает. А вечером, укладываясь спать, я обнаружил под подушкой деньги — сто пятьдесят рублей, как раз столько, сколько доктор обещал мне платить в месяц.

Мы с матерью поняли, кто нам оставил их. Но когда он успел это сделать, мы не знали: наверно, в тот момент, когда мы с матерью выходили ставить самовар.

— Хорошие люди, — вздохнули мать, а я добавил:

— Поэтому им и не везет! И нам тоже. Я думал, работа у доктора пойдет нам всем на пользу, но судьба распорядилась иначе.

Когда я попросил Ибрагима-киши найти человека, который смог бы высечь надпись на камне, он сказал, что уже думал об этом и верного человека нашел. Только хорошо бы кто-нибудь сведущий написал на бумаге все правильно, тогда каменотес воспроизведет надпись.

Молла Эхсан сказал, что почтет за честь написать эпитафию, и спросил меня:

— Что, если мы напишем: «Деде-киши был смелым человеком»? Тебе это нравится, сын покойного?

А Ибрагим-киши посоветовал с другой стороны камня высечь ружье: отец-де был храбрым человеком.

Но я не согласился с ними.

— Жизнь моего отца прошла в Баку. Он был рабочим и любил этот город. Он не ходил воевать с ружьем в руках. Те наши односельчане, которые вместе с ним были в Баку, говорили, что каждый раз, когда отец надевал на голову папаху из бухарского каракуля и шел вперед, за ним шли люди. И еще превыше всего отец ставил честь. Поэтому я прошу с одной стороны камня высечь папаху — символ мужского достоинства, а на той стороне, где будет стоять его имя и имя его отца, написать такие слова: «Деде-киши жил с честью, повинуясь велению совести».

Ибрагим-киши обнял меня и поцеловал в лоб.

— Очаг Деде-киши не погаснет, — сказал он. — У него достойный сын!

— Слава аллаху, хорошего сына вырастил Деде-киши. Пусть это будет последнее горе в их доме, — грустно произнес молла Эхсан.

Чувствовалось приближение осени — по вечерам становилось холоднее, небо затягивали тучи.

Ибрагим-киши был очень занят, и, конечно, у него не оставалось времени для нашей осиротевшей семьи. Заканчивалась уборка урожая в его саду, на винограднике, бахче и огороде. Он то отвозил на молоканский базар арбу с корзинами винограда, то доставлял в Гырахдан арбузы и дыни. Он был главой большого дома, и ему заботиться о своей семье. В нашей тоже есть мужчина, это я, и мне думать о пропитании семьи.

Как-то я сказал матери, что теперь, когда нас ничто не связывает с Горадизом, может быть, разумнее переехать в Чайлар к сестрам? Нам легче перебраться к ним, чем им к нам.

Мать покачала головой, глаза ее наполнились слезами.

— Сынок, — заговорила она после некоторого молчания, — как же мы уйдем, бросив могилу отца? Лучше поезжай в Чайлар один и перевези сестер сюда. Пусть все наши могилы теперь будут здесь. Видно, так написано у нас на роду.

Мог ли я спорить с матерью в тяжкие для нас дни? Смерть отца сблизила нас. Мать для меня самый дорогой человек на земле, и о чем бы она теперь ни просила, я не мог ей отказать.

Мы порешили, что, когда Ибрагим-киши вновь соберется в Гырахдан, я поеду с ним, а уже от Гырахдана до Чайлара дойду пешком.

Мы так и сделали. В Гырахдане Ибрагим-киши остался торговать, а перед тем, как мне уйти, посоветовал, чтобы после Геяна я был осторожен — на той дороге орудуют разбойники.

За полтора дня я добрался до селения, где видели моих сестер. Но в Гамзали я никого не застал. Мне рассказали, что муж моей младшей сестры Гюльсехэр, Махмуд, умер от тифа, а мою любимую сестричку прошедшим летом похитили какие-то разбойники, с тех пор она сгинула. Абдул, муж Яхши, увез ее и детей в Карабах, в селение Ишыглы. Им сообщили, что мы там, и они хотели соединиться с нами. Следом за Абдулом тронулись и Гюльянаг с мужем.

Я не знал, как я вернусь в Горадиз и что скажу матери. Судьба явно не благоволила к нам. Новая беда тяжким грузом ложилась на наши плечи.

Я вернулся в Горадиз через Гырахдан. Дорога туда и обратно заняла меньше недели.

И здесь узнал печальную новость: возвращавшегося из Молокана Ибрагима-киши убили бандиты. В нашем дворе снова стоял траурный плач.

Ненамного пережил отца Ибрагим-киши. Но больше, чем смерть нашего доброго хозяина, меня расстроила болезнь матери.

Я решил скрыть от матери, что узнал в Гамзали. Не мог я нанести ей еще один удар, поэтому сообщил, что все живы и здоровы и что в ближайшее время приедут к нам, как только уладят свои дела.

Болезнь матери напугала меня. Еще в Магавызе, видя, как тиф уносит людей десятками на тот свет, мы были встревожены. При первых же признаках болезни поднималась паника: головная боль, жар и ломота казались нам первыми симптомами болезни. Но у матери скорей всего была лихорадка. К сожалению, не было человека, который бы мог с уверенностью сказать, что у матери. День ей было плохо, на другой становилось легче. Когда жар поднимался, она ничего не брала в рот, а только жадно пила. И с каждым днем бледнела.

К счастью, у нас были деньги, оставленные доктором. На горадизском базаре я купил масло и рис, но матери вдруг захотелось супа из цыпленка. У наших односельчан были куры и цыплята. Но никто из соседей не захотел продать. Те самые люди, которые недавно вместе с матерью оплакивали отца и выражали нам искреннее сочувствие, теперь не хотели иметь со мной никакого дела. Может быть, они боялись, что мать больна тифом? И никто к нам теперь и на порог не ступал. Лишь ветер открывал наши двери.

Но что меня поразило больше всего, так это перемена, которая произошла с нашими хозяйками: всех трех жен покойного Ибрагима-киши будто подменили. На другой день после похорон своего мужа они занялись разделом имущества. Они бросили жребий, кому что достанется. Разделили сад, виноградник, бахчи и огород, но каждой казалось, что остальные две ее обманули. Они ссорились, ругались и таскали друг друга за волосы. Никто не хотел удовлетвориться долей, которая ей досталась. Они перерыли все вокруг, пытаясь найти место, где, как им казалось, Ибрагим-киши припрятал золото.

Всю посуду, которую нам дал Ибрагим-киши, они у нас отобрали. И та из вдов, которой среди прочего достался и наш ветхий домик, сказала, чтоб мы подыскали себе новое место и переезжали отсюда, так как она в скором времени собирается продать домик.

В Чайлар нам теперь идти было не к кому, и я не знал, что мне делать. Я решил, что с переездом можно пока повременить — ни у кого не поднимется рука выгнать из дома больную женщину. Значит, прежде всего мне надо ее накормить. Нужна посуда. И я отправился к нашему вюгарлинскому молле Эхсану: не смеет он мне отказать. После долгих поисков жена моллы дала мне маленькое медное ведерко. В другом конце Горадиза, где нас никто не знал, я купил двух цыплят. Но матери снова стало плохо. Она горела огнем, и при этом ее знобило, она не могла согреться, ее трясло. Я собрал все, что было теплого в доме, и укутал ее. Прошло не более получаса, как ей стало жарко и она разметалась в постели, сбрасывая все с себя. Просила пить, и я давал ей воду. Весь день ее лихорадило.

На следующее утро ей стало легче, и она попросила еду.

— Если бы у нас была простокваша, я бы попросила тебя, сынок, накрошить в нее зелень, положить немного отварного риса, и получилась бы довга — молочный суп. И ты бы поел, и я… — сказала она слабым голосом.

Я решил, что и простоквашу куплю в том дальнем конце села, где накануне достал цыплят. В Горадизе было много вюгарлинцев, но я не рискнул обращаться к ним, чтобы не терять зря время.

Вернувшись домой, я сделал все так, как мне сказала мать, и, посолив суп, дал ей. Мать ела с большим аппетитом.

Она сильно вспотела, но еда придала ей силы. Подозвала меня к себе и, когда я нагнулся, обняла за шею.

— У меня единственная просьба к аллаху: пусть заберет меня раньше тебя. Я хочу отправиться на кладбище на твоих плечах. — Из ее глаз полились крупные слезы.