Я не шелохнулся. Он положил чеснок на крышку казана и сказал, уходя:

— Когда посуда освободится, принеси ее к нам домой.

Молла Эхсан знал, что в домике мне оставаться нельзя, знал, что мне не к кому пойти, но ему и в голову не пришло предложить мне пожить у него, а ведь он самый добрый и отзывчивый из всех вюгарлинцев, которые жили в Горадизе.

Смерть близкого человека меняет взгляд на многие вещи. И отношение к людям. Вот молла Эхсан. Мне бы быть ему благодарным за все, что он сделал для нас, а в душе моей поселилась обида… Или двоюродный брат матери… Когда-то в Вюгарлы они были частыми гостями в нашем доме. А когда вернулся отец — дневали и ночевали у нас. Но теперь я не знал, стоит ли с ними вообще говорить о моей дальнейшей жизни… Грош цена их советам!

А как часто я ссорился по пустякам с мамой, был недоволен ею, хотел от нее убежать…

После смерти отца я хотел увезти ее из этих мест в Вюгарлы, но теперь я знал, что не смогу уйти из Карабаха, не смогу покинуть могилы отца и матери. Кто будет за ними ухаживать? Кто будет заказывать молле чтение молитв над этими могилами?

Буду жив, дал я себе клятву, каждый год в октябре буду приезжать в Горадиз, чтобы полить могилу матери водой, которая умерла, так и не утолив жажду.

«Не ропщи, — сказал я сам себе, — тебе принесли еду! В следующий раз это будет не скоро!» Во мне вдруг разыгрался аппетит. Я открыл крышку казана — в нем оказался плов с курицей, во втором — суп. Поверх плова лежали вкусные лепешки. Я поел, а потом пошел к колодцу вымыть посуду. Проходя мимо водоема, который был недалеко от колодца, я увидел, что женщины моют паласы, расстелив их на траве. Я вспомнил, что мать, чтобы подработать, бралась за эту тяжелую работу — мыть паласы. Словно воочию я увидел, как она взваливала на спину этот груз, набухший от воды, и мне стало ее снова жаль, будто она жива.

Вымытую посуду я вернул молле Эхсану, поблагодарил за еду, медленно побрел к себе.

Солнце уже садилось. Прохладно. Над крышами домов стелется дым. Навстречу попался старик, который шел после ритуального омовения перед вечерней молитвой. Вдоль реки раскинулись фруктовые сады. «Странно, — подумал я, — почему это долину называют ореховой? Наверно, раньше здесь была ореховая роща».

Я ускорил шаг.

В воротах меня встретила вдова Ибрагима-киши, хозяйка домика, в котором мы жили. Она предупредила, что сегодня я еще могу здесь переночевать, а завтра сюда придут новые хозяева, она продала домик.

— Я бедная вдова, — добавила она, — и знаю, что заплатить за то время, что вы здесь жили, тебе нечем. Взамен платы я взяла ту постель, которую ты разложил проветрить и посушить на солнце. Тебе она все равно ни к чему. Прощай… и да поможет тебе аллах!

Наступила ночь, последняя ночь в жилище, которое видело смерть отца и матери. Вот он, двор Ибрагима-киши, который был так добр к нам! И его уже нет. Растащили, разорили его гнездо. Мир и покой, царившие здесь, уступили место брани и ненависти.

Еще я подумал о том, как много смертей за последнее время, свидетелем которых я был.

Думы не давали мне заснуть. Как жить дальше? А главное — где?

Рано утром я поднялся к кладбищу, чтобы в последний раз взглянуть на родные могилы. Погладил рукой папаху на могильном камне отца:

— Прощай, отец, прощай, мама! Пока жив — не забуду вас. Хоть буду далеко от ваших могил, но вы — в моем сердце. И думы о вас будут утешением мне. И в трудную минуту, и в дни радости я буду помнить о вас. Как я хочу быть достойным и тебя, отец, и тебя, мама! Благословите меня в мой дальний путь. Душа горит желанием возвести над вашими могилами мавзолей с куполом, но у меня нет такой возможности. Если бы я был здесь, то каждый день навещал ваши могилы, а сейчас не знаю, когда смогу прийти сюда. Я оставляю вас одних под этим небом. Никогда не забуду твою честность, отец! Никогда не забуду твои руки, мама!

Стояла осень 1919 года. Горадизский базар был многолюден. На верблюдах, ослах, лошадях и волах сюда съехалось множество жителей из окрестных сел и скотоводов-кочевников, проделавших путь издалека.

В крытых фургонах привезли на продажу зерно молокане. Кочевники продавали сыр мотал, коровье и буйволиное масло, другие — курдючных баранов и овец. Приближалось время, когда во всех домах делали заготовки на зиму, Все старались купить барана или овцу с большим курдюком; баранье мясо пережаривалось и плотно укладывалось в большие глиняные кувшины, а потом заливалось растопленным бараньим жиром. Приготовленное таким образом мясо держалось всю зиму.

Торг шел и в рядах с зерном, где продавали пшеницу, ячмень, рис, просо. Деньгами почти никто не расплачивался, да и брали их неохотно. Старались совершить выгодный обмен: за ячмень и пшеницу отдавали баранов. И так везде.

Я тоже ждал покупателя, с тоской глядя на снующих мимо меня, спорящих и торгующихся людей. Я предлагал свои дешевые, но отнюдь не крепкие руки. Сидя на корточках у изгороди, окружавшей базар, я терял всякую надежду устроиться к кому-нибудь на работу. Мое исхудалое лицо, старая изодранная одежда не привлекали внимания ищущих рабочую силу.

День близился к вечеру. Последний кусок чурека я доел еще рано утром, желудок давал знать о голоде. Я уже подумывал о том, что мне осталось только забраться в чужой сарай и там провести ночь, если не решусь обратиться с просьбой к молле Эхсану приютить меня. Но я гнал от себя эту мысль. Я помнил лицо его жены, когда отдавал ей пустую посуду. Да и в чужие сараи путь преграждают злые собаки, к которым у меня еще с Вюгарлы сохранилось чувство недоверия.

С площади, на которой был разбросан горадизский базар, выехал последний фургон молокан.

Я устал ждать. Становилось холоднее.

Только там, в самом дальнем верхнем конце села, было место, где лежали родные мне люди. Других близких в селе у меня нет.

Безучастно наблюдал я за тем, как замирает на базаре жизнь. Вдруг против меня остановил своего коня-трехлетка усатый мужчина.

— Кого ждешь, парень?

Что ему ответить? Кого я ждал?

А всадник не отставал:

— Ты что, язык проглотил? Кого ждешь, спрашиваю?

Я мрачно ответил:

— Хотел наняться на работу…

— Какую работу можешь делать?

— Любую. — Голос мой прозвучал хрипло.

— Хорошо, что любую. А откуда ты родом?

— Зангезурец я.

— Из какого села?

— Вюгарлы.

— Из чьих ты?

Я назвал имя отца.

— А где отец? Где мать?

Я ответил. Он задумался, отпустил поводья и, не глядя на меня, тихо сказал:

— Поедем со мной.

Каурый конь шел мелкой рысцой, но я, как ни старался, не поспевал за ним. Новый знакомый крикнул мне через плечо:

— Не можешь бежать побыстрее?

Я ответил ему, что недавно болел да к тому почти ничего не ел.

— Поэтому ноги у тебя склеились, что ли? — грубо пошутил он, но натянул поводья и придержал коня. — Садись на круп! — И помог взобраться на коня.

Конь шел мягкой рысью, голова моя раскачивалась в такт. Я не заметил как задремал… Когда открыл глаза, то с удивлением увидел и справа и слева всадников. Они переговаривались между собой, смеялись, шутили, рассказывали друг другу об удачных сделках. Уже было довольно темно, но мне удалось рассмотреть вблизи мужчину, который вез меня. Когда он почесал правой рукой голову, я увидел, что большой палец у него наполовину срезан. Он неожиданно повернул ко мне голову, и я заметил шрам на его верхней губе, прикрытой длинными усами. На голове огромная черная папаха.

С Аракса дул сильный ветер, но я был надежно укрыт за широкой спиной. Ногами упирался в крепкие гнезда хурджина, прихваченные веревками, чтобы из них ничего не вывалилось. Я снова закрыл глаза, равномерное покачивание убаюкивало, мысли роем кружились в голове.

Да, ни разу в жизни ни отец, ни мать не знали, что такое отдых. Каждый день — труд. Каждый день — заботы о маленьких, а потом и больших детях. Они подняли на ноги дочерей, плохо ли, хорошо ли, но увидели их замужними. Дождались внуков. Вот только не пришлось им сыграть свадьбу сына.