Но вдруг боковая дверь открылась, и в комнату вошел сам хозяин. Он оглядел нас глазами-щелочками и сказал, обращаясь к Бабашу:

— Это сын Деде. Прямо вылитый отец! Клянусь аллахом, хорошим помощником будет матери. Его теперь смело можно посылать за деньгами.

Бабаш, слушая Мешади Даргяха, медленно кивал головой. Закончив есть, он достал из кармана папиросы, вставил одну в отверстие мундштука, прикурил над стеклом горящей лампы, с удовольствием затянулся, а потом поблагодарил за пити и ушел. Все это он проделал, не говоря мне ни слова.

Я не мешкая доел и досуха вытер куском чурека дно пиалы. Хозяин повел меня снова в лавку.

— Сколько у вас в семье женщин, не считая матери? — спросил он неожиданно у меня.

Я не знал, почему это так заинтересовало Мешади Даргяха, но вежливо ответил:

— Еще три сестры.

— Настоящий мужчина, собираясь домой, всегда должен помнить о женщинах, ожидающих его возвращения, — сказал он, хитро глянув на меня, и, подойдя к кассе, вынул несколько монет и протянул их мне (две золотых десятки и два серебряных рубля). — Вот, получай, а на три рубля я отрежу тебе мануфактуры для сестер и матери.

Не ожидая ответа, он ловким движением развернул штуку пестрого ситца, потом так же раскинул передо мною несколько рулонов и начал аршином отмерять ткань. Все смешалось перед моими глазами: отправляя меня в Горис, мать не давала никаких поручений о покупках. К тому же я слышал, как мама говорила моей старшей сестре, что из следующих отцовских денег надо будет купить корову с теленком, а упрямую Хну продать. Только я собрался сказать об этом Мешади Даргяху, а он уже заворачивал отрезанную ткань в черный головной платок с золотыми петухами по всему полю. В сверток он положил еще кусок земляничного мыла, немного колотого сахару и две пачки чаю.

— Эти мелочи от меня в подарок, — проговорил он, — а мануфактуру, скажи маме, выбрал по своему вкусу и посоветовал тебе взять. Но не вздумай идти по проезжей дороге. Иди горными тропами через Учтепе, потом спустишься к Черному роднику и сразу попадешь в Урут. Это самый короткий и спокойный путь, Как говорят, путнику быть в пути. Иди! Да поможет тебе аллах!

Он подвел меня к двери и слегка подтолкнул в спину. Я не успел опомниться, как оказался на площади. И снова кривыми переулками, а потом по крутой улочке вверх, все выше и выше, — и я уже на тропе. Ноша не оттягивала мои плечи. Узел с ситцем казался легким, от него приятно пахло, ничуть не хуже, чем от настоящих живых цветов. Но все мое внимание было приковано к четырем монетам, звеневшим в кармане при каждом моем шаге, и я испуганно прятался, чуть завидя фигуру на дороге.

Солнце уже скрылось за отрогами Ишыглы, когда я спустился к Черному роднику, от которого рукой подать до селения Урут. У самого селения из скалы бьет горячий источник. Здесь всегда многолюдно. Издавна известно, что вода горячего ключа целебна. Говорят, что избавляет от ревматизма, от болей в суставах, желудочных колик. Жители окрестных сел, скотоводы-кочевники и даже горожане приезжали сюда и жили подолгу в надежде на исцеление.

Я проскользнул мимо источника и зашагал дальше, вздрагивая и поминутно озираясь, сердце учащенно билось. Когда из темного ущелья я вышел на Белую равнину — Агдюз, стало значительно светлее. Радость охватила меня при мысли, что самое страшное уже позади. Я даже попытался свистеть, но не хватило дыхания, ибо шел слишком быстро. Когда показались первые дома нашего села, я был готов расплакаться и, только увидев мать, дал волю слезам.

— Ну ладно, ладно, — прижала меня мама к груди, — хорошо, что ты уже дома! А это что у тебя? — показала она на узел в моих руках.

— Это… Это Мешади Даргях посоветовал купить.

Мать тут же развязала черный платок с петухами и, узнав, что его содержимое обошлось в целых три рубля, всплеснула руками:

— Аллах всемогущий! Остерегала сына от грабителей на дороге, а он оказался в лавке у Мешади Даргяха! Ну что за люди?! Не могут не урвать для себя!.. Ну да ладно, вернулся живым-здоровым. — И снова обняла меня. — Да пошлет аллах здоровье отцу, пускай бы уж возвращался к себе домой и становился главой семьи. Сколько я могу быть и за отца, и за мать? С утра и до позднего вечера нет мне покоя!..

И два чувства не оставляли меня ни на секунду, пока я слушал мать: я тосковал по отцу и горячо любил свою мать, не понимая, отчего они живут врозь.

Приходя к нам, Гызханум неизменно говорила, что в Вюгарлы для нее нет людей ближе и дороже, чем наша семья. Это не мешало ей, завидев меня, укоризненно качать головой и грустно вздыхать:

— Бедное дитя! Сирота при живом отце…

Если поблизости не оказывалось сестер и матери, Гызханум останавливалась и, прищурив глаза, принималась выспрашивать последние новости об отце: пишет ли? Не собирается ли вернуться домой? Не забывает ли прислать вовремя деньги?

Я терпеливо отвечал, что отец работает на промысле и деньги нам присылает, неужели она забыла?

— Да буду я твоей жертвой, дитя мое, но не собирается же он всю жизнь оставаться в Баку? Разве может мужчина забыть о своем доме, о жене, о детях?

Я отвечал Гызханум, что она сделала бы лучше, если бы спросила обо всем у матери.

Гызханум обижалась на мое нежелание поддержать разговор и исчезала, чтобы посплетничать о нашей семье. Но проходили день или два, и словоохотливая соседка снова приставала ко мне с расспросами об отце и о том, почему он не приезжает к нам.

А я и сам толком не знал, почему отец так долго — целых одиннадцать лет! — не находит возможности хоть на день приехать повидаться с нами. Я стеснялся спрашивать об этом у матери и сестер и с болью в сердце выслушивал соседские пересуды.

— Если жена добра, муж от нее не уйдет… — говорил один.

— От молодой жены в Баку зачем возвращаться к старой в Вюгарлы? — говорил другой.

Мама казалась мне красавицей. В свои сорок лет она выглядела молодой и полной сил. И слова, произнесенные равнодушными людьми, ранили мое сердце. А что говорить о матери? Конечно же она воспринимала их болезненнее, чем я. Что ж, придумал я объяснение, очевидно, дела заставляют отца отложить свой приезд к нам. Но слова Гызханум не давали мне покоя. Неужели отец бросил нас? Но почему? Чем мы его обидели?

Солнце неподвижно стояло на самой макушке горы Еллидже, когда я пришел домой. Матери дома не было. Печаль сжала мое сердце. Запущенным выглядел наш дом: забор покосился, двор неухоженный, неприветливый, чувствуется отсутствие хозяйской мужской руки. А каким сверкающим и веселым казался мне дом в мои пять-шесть лет. Я помнил, что у входа в комнату, на подставке, у самой притолоки всегда стоял большущий медный кувшин, доверху наполненный водой. В углу, рядом со ступкой, лежали большие глыбы каменной соли, которые отец крушил и растирал в ступе каменным пестиком, пока соль не превращалась в тонкую белую пыль.

У окна был установлен ковроткацкий станок, а на нем — натянутая основа. Не было года, чтобы мать не соткала один или два ковра на продажу. А возле двери втиснуты закрома для хранения зерна и муки, отполированные бесчисленными прикосновениями многих рук, потемневшие от времени. Закрома были почти моими ровесниками, их подарили родителям в день праздника, устроенного у нас в честь моего обрезания. Увы, закрома чаще пустовали. Но тем привлекательнее они были для меня: в них можно было забраться с ногами, потом перелезть в следующее отделение и спрятаться, оставаясь никем не замеченным.

В доме всегда тепло, когда рядом отец. Но где он? Отчего не едет?.. Жалость к матери охватила меня, и я решил немедленно что-нибудь сделать для нее приятное. Принес два кувшина воды, подмел двор, подпер кольями завалившийся забор, убрал хлев.

Пришла мама, задумчивая и печальная, как всегда. Налила простоквашу в пиалы, очистила несколько головок лука, вынула из казана, где мы хранили, чтоб не засох, лаваш.